|
Новости "Общества ветеранов-
подводников в Латвии.
«Ребятам с «Курска» повезло больше...»
 
|
Новости с флотов России.
Владимир Щербавских.
КОГДА СМЕШНО, НЕ СТРАШНО.
1.
Опять приснился кошмар. В который уже раз. В прошлом году это было два раза, а в этом уже три, то есть по кошмару в месяц. Не много ли? А главное, с чего это? Может быть, в прошлом много страшного было или опасного, требующего напряжения душевных сил? Да вроде нет. Хотя служба на подводной лодке не санаторий, однако, не военное время - глубинные бомбы над головой не взрывались, и через минные поля продираться не пришлось. Но иной раз страшновато бывало. Если в памяти глубоко порыться, что-то и нароешь.
Ну, боевая торпеда в 1-м отсеке горела, 5-й отсек однажды затоплялся почти по настил, айсберг ограждение боевой рубки «сбрил», грунт у Шантарских островов присасывал... Более получаса пришлось тогда моторы гонять, чтобы оторваться от грунта. Воздух высокого давления не решился тогда использовать, хранил его до последнего часа, чтобы дунуть сразу во все цистерны главного балласта и, или пан - или пропал! Однако оторвались. Правда, аккумуляторную батарею полностью разрядили.
Ещё что? В тумане, к востоку от острова Хоккайдо, какая-то неопознанная цель трижды, то появлялась на экране радиолокатора, то бесследно исчезала; и, куда бы мы ни ворочали, от неё уклоняясь, всё время шла нам навстречу лоб в лоб. Я уж начал подумывать, что у нас мозги куда-то сдвинулись, да хорошо, старпом Вася Клюшкин, почти нашёл объяснение.
- Товарищ командир, - говорит, - я дважды из скорости сближения вычитал нашу скорость, и оба раза получалось, что скорость цели точно такая, как у нас. Это - что-то, как в зеркале.
- Что значит - «как в зеркале?» - спрашиваю я, уже сам смутно догадываясь, что имеет в виду старпом.
- Ну, - отвечает он, - движение цели очень уж похоже на наше движение, но только в обратном направлении.
И тут только до меня окончательно дошло, что кроме собственного отражения, ничего другого, похожего, просто и не придумать. Только вот все специалисты, к которым я потом обращался за разъяснением, в один голос заявляли, что такого быть не может. Что радиолокационный сигнал не может отразиться от тумана, какой плотности он не был бы. Так что есть над, чем поработать и инженерам электронщикам, и психиатрам.
А ещё дважды меня могли снять с должности за излишнюю решительность, граничащую со строптивостью. Но где уж действительно пришлось испугаться, так это в бухте Нагаева, когда ледяное поле в полмиллиона тонн весом, двухметровой толщины, раскидало лодки бригады по всей бухте. А мою лодку прижало бортом к каменистому молу, повалило на борт и начало выдавливать на этот мол. Я же, в полном бессилии, стоял на мостике и смотрел, как это поле своим острым краем режет как ножом борт нашей лодки: вот появилась щель в лёгком корпусе, гнутся шпангоуты и со звоном отскакивают кницы... «Ну, всё, - думаю, - сейчас достанет до прочного корпуса, и вода хлынет в отсеки, где находится вся моя команда, и ей некуда убежать». Впечатление такое, будто над тобой занесена ступня мамонта и опускается на тебя неотвратимо.
Но, слава Богу, и там пронесло. Не достало до прочного корпуса.
Что эти кошмары от тех приключений, не думаю. Тогда же это не сказалось? Нет. Я по-прежнему был «на коне». Может грех какой-то на мне висит? Вроде бы, таких тоже не бывало. Правда, казённый спирт употреблять частенько приходилось, но не должно быть такой кары за это?
Главное, что в этих кошмарных сновидениях, состоящих из смеси реальности с фантасмагориями, и то, и другое вероятны, но только гиперболизированы. Ну вот, к примеру, снится мне сон, будто я по-прежнему преподаю в мореходной школе, и нахожусь на уроке. Но только сплю, положив голову и руки на преподавательский стол. А курсанты, сидя за своими столами, вполголоса разговаривают между собой. Я всё это слышу, пытаюсь проснуться, оторвать руки и голову от стола, напрягаюсь изо всех сил, но ничего не получается. А проснуться нужно, во что бы то ни стало. И не потому, что урок срывается - это не беда. Я так «насобачился» излагать курсантам тему, что могу объяснить за 15 минут то, на что программой отведен целый час. Дело в другом: в любой момент в класс может войти завуч, уж он не простит мне спячки! Тем более, что я только вчера с ним крепко поругался. И вот я делаю отчаянный рывок, и просыпаюсь... на полу, рядом с кроватью, среди разбросанных одеяла, подушки и простыней.
Это случилось в прошлом месяце.
А сегодня кошмар был на другую тему. Будто я в море на своей «Бегущей по волнам» подводной лодке «С-288». Идём с юга на север, из Владивостока в Магадан, по просторам Охотского моря. Штурман Костин доложил, что вошли в Тауйскую губу, значит, через час будем на входе в бухту Нагаева. Поднимаюсь на мостик, и тут штурман докладывает, что бухта Нагаева из-за недавнего землетрясения сузилась до 30 метров, зато углубилась до тысячи метров. «Ничего, - говорю, - ширина лодки меньше десятка метров, так что пролезем». Оглянул свою лодку взглядом, и похолодел от ужаса, так как она уже не лодка, а то ли крейсер, то ли линкор. Корма сзади еле видна вдали, а от борта до борта более полсотни метров. А на горизонте по носу уже вход в бухту показался. Штурман уже вниз спустился, оборачиваюсь к сигнальщику, а он, опережая мой вопрос, сам докладывает и почему-то улыбается: «Товарищ командир, это не наша лодка, это какая-то новая, атомная. Она только что во Владивосток пришла перед нашим выходом оттуда, и вы её в карты выиграли». И тут я вспомнил, что всё так и было, и кричу по переговорке вниз: «Стоп оба!» Но никакой реакции. Гигантская подводная лодка продолжает мчаться вперёд на угрюмые колымские скалы. Ещё два раза проорал: «Стоп оба!!!», сопровождая команду набором самых изысканных выражений, - никакого эффекта... «Механика на мостик!» - ору. Появляется Сан Саныч Горбовский, стармех, - и тоже улыбается. «Да что они, туда их растуда, все развеселились?» - думаю, а сам механика за грудки хватаю и ору, что есть мочи:
- Ты чего, такой-растакой, команды не выполняешь!?
А тот, продолжая скалиться, отвечает: «Так товарищ командир, некому дизеля остановить, все мотористы на репетицию хора ушли и до сих пор не вернулись... А потом, и дизелей тут нет, только какие-то моторы, которые специальным ключом управляются. А тот ключ старпом капитан 3 ранга Клюшкин забрал, и ним, как на блесну, рыбу с носовой надстройки ловит». Смотрю на носовую надстройку, и точно: сидит Вася Клюшкин на носовом аварийном буе, в руке у него леска, и он нею дёргает с правого борта рыбину какую-то, снимает с крючка и через голову бросает назад в воду, с левого борта. И так же улыбается при этом.
- Клюшкин! - ору. - Немедленно ко мне на мостик с ключом!
А Вася, хоть бы хны, дёргает блесну, швыряет очередную рыбину за борт и улыбается, как пьяный крокодил. А узкая бухта Нагаева всё ближе и ближе. А механик мне: «Товарищ командир, он ничего не слышит, он уши заткнул ватой, чтобы в них вода не попала. «Ну, бардак!» - думаю и кричу сигнальщику:
- Давай сюда ракету, я ему в задницу её запущу!
А тот мне, опять же с улыбкой объясняет, что у него ракет нет, все они внизу, в отсеке.
- Ракету на мостик! - ору в переговорку.
И тут из люка, оказавшегося почему-то раза в три шире, выходит целая толпа каких-то чудаков и, нагибаясь в три погибели, выносят на спинах длиннющую стальную сигару - никак баллистическую ракету.
И тут я просыпаюсь, опять же на полу, среди разбросанных постельных принадлежностей. В дверях испуганная жена стоит и спрашивает:
- Ты чего опять орёшь, всех соседей разбудишь!
Извинился, успокоил её, сказав, что опять какая-то ерунда приснилась. Она ушла, привыкнув к моим выходкам, а я улёгся, но сон уже не шёл. Стал думу думать, причину этих кошмаров искать. И подумалось, что я, наверное, не от испугов, а от смехов всяких сдвинулся на старости лет.
2.
Давно сказано, что человек есть творение природы, и никто в этом не сомневается, хотя веского доказательства сказанному пока не приведено. Так что поверили на слово и успокоились. Венец - значит венец, учёным лучше знать. И правильно сделали, ибо попытка найти какие-то критерии для доказательства непогрешимости этой, пока лишь аксиомы, заведут в такие дебри, из которых вряд ли выберешься. Так что займёмся чем-нибудь полегче. Хотя бы поиском качества или способности, выделяющей человека из всех тварей земных.
Первым, конечно же, на ум приходит разумность. Однако проявим осторожность и от этой темы сразу уклонимся, так как что такое разум и присущ ли он только человеку, как оказалось, совершенно не известно. Нужно что-то другое, в чём сомнения быть не может хотя бы потому, что нет ни малейшего намёка, что это присуще ещё кому-то.
Я думаю, что это не что иное, как смех. Кто-нибудь хоть раз видел, чтобы, к примеру, хотя бы, кот валялся, дрыгал задними лапами, а передними утирал бы выступающие из глаз слёзы от хохота до рези в животе. Или хотя бы один крокодил захлебнулся бы в воде от смеха. То-то! Только люди сплошь и рядом ухохатываются до изнеможения, причём даже в самых не подходящих для этого условиях. Смех способен настигнуть нас всегда и избавиться от него порой бывает исключительно трудно.
Здесь можно привести случай из времён гражданской войны, который описал писатель Серафимович в повести «Железный поток» (как мне помнится). Дело было на Северном Кавказе, когда одна Красная дивизия, измотанная боями, передислоцировалась на новое направление. Растянувшись длинной колонной, она продвигалась под палящими лучами солнца - конница на своих отощавших лошадях, а пехота - кто на своих двоих, кто на телегах. А на одной из подвод завели граммофон и поскольку пластинка, была всего одна - с песней « Блоха» в исполнении Шаляпина, вот её без конца и крутили. Скрипят тележные оси, всхрапывают кони, а на всю степь то и дело раздаётся: « блоха, ха-ха, ха-ха, ха-ха-ха!!!» И, в конце концов, всё больше и больше красноармейцев начинают во всём этом усматривать смехотворную несуразность и то тут, то там начинает возникать смех. Отдельные всхихикивания переходят в непрерывный смех, который, в конце концов, охватывает всю дивизию, исключая лошадей. И вот уже смех переходит в истерический хохот, от которого невозможно остановиться. Люди уже задыхались от смеха: пешие с заплетающимися ногами то мотались из стороны в сторону, то приседали, держась за животы, а конные валились на шеи своих лошадей, еле удерживаясь в сёдлах.
Первым опомнился комдив. Он остановился, окинул взглядом одуревшую от хохота и теряющую разум массу и не на шутку испугался. Начал хватать и трясти окружающих и приказал палить в воздух. Те открыли стрельбу из винтовок и наганов не переставая смеяться. И только когда пулемётчик тачанки выпалил, целую очередь над головами колонны смех прекратился. И, что удивительно, после этого у всех будто прибавились силы и вся дивизия, ускорив движение, быстро дошла до очередного пункта привала.
Нечто подобное довелось испытать мне, правда в других обстоятельствах и не в такой степени. Ранее в своих «Дорогах...» я об этом слегка упомянул, не заостряя особого внимания, так как описывалось это только лишь для того, чтобы подчеркнуть моё равнодушие к различным хобби. Теперь же в самый раз остановиться на этом поподробнее.
А было это в шестидесятых годах в Магадане, где я служил командиром ПЛ «С-288». Поздней осенью там тоже бывает бабье лето, случилось оно и в тот раз, и установилась тёплая, ясная и сухая погода. По тамошним меркам это означает, что температура была не ниже +12. В нашем соединении было немало любителей рыбной ловли, а уж рыба в колымских реках, речках и речушках водилась отменная. И вот скомпоновалась некая группа таковых в количестве десятка человек и запросилась съездить на пару суток порыбачить на рыбообильной речке Армань, что в полторы сотне километров от Магадана. Наш командир бригады, он же начальник гарнизона, Капитан 1 ранга Кириенко был осторожен и строг, и к этому отнёсся со всей серьёзностью. То ли я у него был тогда на хорошем счету, то ли просто под руку подвернулся, но только он назначил меня старшим и учинил всем нам детальный инструктаж с особым упором на пожарную безопасность. Это, конечно было не лишним, так как было чрезвычайно сухо и возгорания в тамошних лесах уже случались. В наше распоряжение командир береговой базы полковник Родштейн выделил большой грузовик, в который мы загрузили сеть, лодку, лебёдку, две пары резиновых сапог, комплект водолазного снаряжения и пару огнетушителей на всякий случай. Конечно же, достаточно взяли провизии и, естественно, горячительно-веселительного. Уж чего-чего, а последнего взять особо постарались, так как учли особенности места и времени, а так же и личные наклонности и возможности. Всех, кто там был, сейчас не упомню. Помню только что там были мой старпом Клюшкин, старпом с «С-140» Яковлев, флагманский врач Петров, пом.флагсвязиста Фролов, завгар с бербазы Карганов и два боцмана-сверхсрочника и ещё кто-то. Но это не важно. Важно то, что все мы организованно погрузились, без всяких приключений одолели путь и прибыли куда надо.
Всё бы ничего, но дальнейшее приняло для нас неожиданный оборот в силу того, что там, куда мы прибыли, первыми кто нам повстречался, была группа рыболовов из областной психиатрической лечебницы. И состояла она главным образом не из её сотрудников, а из её пациентов, о чём мы вовсе не догадывались. И это совсем не удивительно. Ведь общеизвестно, что безошибочно опознать сумасшедшего зачастую можно только в психушке, да и то главным образом по его экипировке. На воле же псих выглядит нередко более разумным, нежели нормальный человек.
3. История первая: про рыбу мальму.
Солнце уже было готово опуститься за горизонт, когда мы с лесной дороги выехали на живописный речной плёс. Начали проворно спрыгивать из кузова на упругий торфянистый грунт и тут только заметили, что в стороне за кустарником вокруг костра и палатки суетится группа людей. А к нам идёт пожилой интеллигентного вида гражданин, хоть и в вульгарном брезентовом плаще, но с традиционной профессорской бородой и с типично профессорским выражением на лице. Мы обоюдно поздоровались, и он представился нам доцентом ихтиологом магаданского НИИ. Осведомившись, кто мы такие и зачем пожаловали в столь дикие места, он выразил сочувственное сожаление, объяснив, что место это уже занято. И тут же ободрил нас, сообщив, что всего в полутора километрах ниже по течению есть не менее прекрасное место. Повеселев, мы устроили перекур, во время которого он дал нам много дельных советов по предстоящему нам занятию. Во всём его поведении, особенно в манере интересно и убедительно говорить, сразу и безошибочно чувствовалась стать настоящего специалиста - учёного ихтиолога и рыболова.
Поинтересовавшись, каким снаряжением мы оснащены, он дал нам ряд дельных советов по его использованию в бурной речке с переменными глубинами, водоворотами и корягами. А также обогатил нас ценнейшими сведениями относительно повадок рыбы мальмы, которая в изобилии здесь водится. В частности он сказал, что рыба, будучи неспособной, издавать звуки, тем не менее, обладает чутким слухом и из всех звуков больше всего боится громкого смеха. А ещё рыба, в особенности мальма, любит запах табачного дыма. Пока мы выкурили по сигарете, много почерпнули ранее неизвестных сведений. Потом, тепло прощаясь, от всего сердца поблагодарили учёного мужа и простого сердечного человека, забрались в свой грузовик и, подпрыгивая на ухабах и продираясь через заросли кустарника, двинулись к заветному месту.
Если бы мы знали, что только что беседовали с классическим психом - частым персонажем распространённых анекдотов. Но видно провидение заранее предусмотрело для нас отменное и исключительно весёлое приключение.
Когда мы добрались до своего места, солнце уже село и начало быстро темнеть. Мы же, горя нетерпением, внимания на это обращать не стали, а сразу приступили к тому, зачем приехали. Действовали по-флотски, то есть быстро и слаженно, пока одни устанавливали палатку, другие наготовили дров и развели костёр, а третьи спустили на воду лодку, приготовили сеть и лебёдку. Поскольку было темно, а в воде водоворотно и коряжисто, да и температура её была ниже десяти градусов, то и способ рыбной ловли был принят такой. Чтобы сколько возможно исключить водные процедуры.
Коренной конец сети закрепили от начала траления выше по течению, а лодку спустили ниже, уложив в неё остальную часть сети, прикрепив к её ходовому концу трос, идущий на лебёдку. В лодку уселись трое. Два мичмана налегли на вёсла, а Карганов, сидя в корме, начал вытравливать сеть. Преодолевая течение, лодка шла по дуге так, чтобы сеть захватила и протралила как можно больший участок. И улов оказался неплохой. Его сразу же пустили в дело, то есть на приготовление ухи, а так как первая троица всё-таки изрядно вымокла, то в лодку уселись другие. Теперь сеть с кормы вытравливал я, а лопатили оба старпома, то есть Клюшкин с Яковлевым.
Хотя было уже порядком темно, я всё же заметил, что течение усилилось, и появились новые водовороты. По выработанной привычке тщательно анализировать любые изменения в окружающей обстановке, я сразу же напряг мозги для разгадки этого феномена и вскоре понял, что инопланетяне и таёжная нечисть здесь не причём, а просто работает обычный природный фактор. Река-то воды свои несёт в Тауйскую губу, а там начался очередной отлив, который воду в устье понижает аж на четыре метра. Вот река и ускорила свой бег, так что нужно быть осторожными в отношении водоворотов и коряг. И случилось то, о чём я только подумал.
При форсировании очередной воронки лодку резко развернуло и подбросило так, что её накрыла сеть и частично ещё под неё попала. Тут же почувствовался сильный удар форштевнем во что-то упругое, и все мы сразу оказались в самом носу. Но это ещё не всё. Перед форштевнем и по обоим бортам из воды взметнулись какие-то чёрные щупальца, оказавшиеся сучьями большой коряги, и лодка встала на попа. Окунувшись в воду выше колен, мы проворно встали на среднюю банку, так как корма ушла в воду, и оказались крепко принайтовлены сетью к лодке. И в таком положении начали дрейфовать по течению, шатаясь и подпрыгивая, так как коряга и корма лодки на ней скребли по дну.
В нашем положении оставалось не дёргаться, а быстрее всё обдумать и принять верное решение. Всем, по крайней мере, служивым людям, известно, что прежде чем о чём-то серьёзном думать, да ещё решение принимать, нужно сначала закурить. Поэтому мы, осторожно высвободив из-под сети руки, начали шарить по карманам. К нашему огорчению в брючных карманах оказалась речная вода. Только у Клюшкина сигареты, а у Яковлева спички, к счастью, оказались в нагрудных карманах. От души сразу отлегло, мы повтыкали во рты сигареты, почиркали спичками и с сосредоточенным облегчением глубоко затянулись.
И тут берег раскололся от хохота. И вот почему. Все находящиеся на берегу, внимательно за нами наблюдали. Они тоже разглядели усложнившуюся обстановку и с гнетущим чувством тревоги ждали окончания наших манёвров. Все увидели, как мы оказались в смертельной ловушке и так же как мы поняли, что одно неверное решение и мы, запутанные в сетях, вместе с лодкой уйдём на дно. И они лихорадочно соображали, как нам помочь. Одни предлагали включить лебёдку и тянуть нас на берег вместе с корягой. Другие возражали: ни в коем случае, они же так перевернутся и захлебнутся. И предлагали бросаться в реку вплавь и вытаскивать нас вручную. Третьи предостерегали, что жертв так может оказаться ещё больше.
И тут случилось то, что в реальности допустить трудно. Терпящие бедствие посреди бурной реки, вдруг безмятежно, как в курилке, - закурили. Это всё равно, что висельник, из-под ног которого вышибли табуретку, вдруг высунулся из петли и озабоченно спросил: «Слышь, мужики, закурить не найдётся?» Вот так, примерно, выглядело происшествие с нами.
Конечно, психологическая подоплёка происшедшему была сложнее. Невольные зрители разыгравшейся трагедии, увидев, что мы курим, ещё не дойдя сознанием, подсознанием уже успокоились, так как логика говорит: раз люди закурили, значит ничего страшного нет. А глаза, связанные с сознанием, видят иное. И резкий скачок впечатлений, как от мороза к жаре, всю логику переворачивает - подсознание включает смех, как защиту сознания, чтобы оно не свихнулось.
Когда они, обхохотавшись, уже собрались опять думать и решать, из палатки у костра высунулся полуобсохший Карганов, и ещё не воткнувшись в обстановку, громко и удивлённо, без всякой задней мысли, воскликнул: «Во, дают ребята! Они что, как профессор учил, табачным дымом мальму приманивают?» И хохот вновь овладел всеми так, что некоторые уже стали приседать, держась руками за животы.
Точно тоже произошло и с нами, торчащими из воды посреди реки. Услышав дикий смех на берегу, мы сначала оторопели, но рассмотрев, как корчатся на берегу и также сбитые с толку полным отсутствием во всём здравого смысла, тоже начали похохатывать. И тут Яковлев в большом недоумении обратился. Как бы в пространство, то есть в никуда: «Чему они там обрадовались, засранцы?» А Клюшкин возьми да и ляпни: «Наверно рады, что ухи им больше достанется». Эта фраза сработала, как запал к взрывателю боевого зарядного отделения торпеды. Мы сразу же буквально задохнулись от смеха и так заржали, что свалились бы в воду, если бы не сеть, крепко нас спеленавшая. А те, которые на берегу, услышав ещё и наш хохот со стороны реки, вообще впали в неистовство. Трудно установить, сколько ещё мы ржали, сотрясая обступившую нас тайгу и распугивая всю живность, потому что время тогда остановилось для нас. Наше вынужденное веселье прекратилось так же внезапно, как и началось. Пока мы веселились, как те три поросёнка в известной детской сказке, течение резко бросило нас на мель. Коряга с лодкой внезапно остановились, а мы вместе с сетью и с сигаретами в поднятых над головами руках, оказались сидящими на этой мели. Но наступившая тишина была недолгой. Когда мы, полуочумевшие, встали и зашагали всего по щиколотку в воде, то есть, как посуху зашагали к берегу, да ещё снова задымив сигаретами, неистовство там вспыхнуло с новыми силами - с такой энергией, что, наверное, дошло до Камчатки и отразилось эхом от её вулканов.
Нахохотавшись вволю, мы занялись, наконец, делом. Сначала вытащили лебёдкой и лодку, и сеть, которая оказалась настолько порванной, что о дальнейшей рыбалке нечего было и думать. Потом все кандидаты в утопленники всё с себя сняли, отжали воду и развесили на просушку у дополнительно разожжённых костров. Затем, переоделись, во что было сухое, укрылись брезентами и приступили к трапезе в окружении дремучего леса, под звёздным шатром, под шум и плеск так развеселившей нас Армани. Ухи было много, спирта тоже, сухих дров - видимо-невидимо, нам было тепло и весело, хотя снаружи, за стенами огня костров, было не выше 10-12 градусов. И никто не простудился, потому что нас согревал смех, который решил не расставаться с нами всю ночь.
Больше никогда я не видел такой ночи, при полном отрешении от всего мелкого и не главного, когда всё сущее в тебе и ты во всём сущем. Уснули перед рассветом, когда уже светлел восток. Уснули кто где: кто в палатке, кто в крытом кузове грузовика, кто у костра, оставив много недоеденного и недопитого - и не потому, что осознали, а потому, что иссякли силы.
Проснулся я, когда солнце уже не только светило, но и грело, но не от этого, а от того, что где-то громко хохотали. Когда я открыл глаза, то сначала взглянул на реку - не тонет ли там ещё кто? Но оказалось, что смеются у одного из костров. Там стояли флагврач Петров, пом.флагсвязиста Фролов и Яковлев. Первые двое давились смехом, а Яковлев с озадаченным видом вертел в руках и разглядывал какие-то маленькие кукольные сапожки. Когда до меня дошло, что это за лилипутские сапожки, то я тоже закатился смехом без всякой разминки. Оказалось, что это сапоги Яковлева. Они сушились всю ночь так близко к огню костра, что усохли в длине до 20 сантиметров, а ширины такой, что в них влазили только три пальца.
Тут все начали переходить от сна к яви и выползать, кто из палатки, кто из кузова грузовика, кто из-за тлеющих костров и, к своему удивлению, обнаружили, что вокруг нас стягивается кольцо вооружённых людей. Но вскоре всё объяснилось. Оказалось, что нас занесло в запретную зону, и для установления наших личностей, целей и масштаба нанесённого ущерба прибыли два пограничника - подполковник и капитан, милицейский майор и приданные им силы в лице дружинников, вооружённых охотничьими ружьями. Всего около 20 человек. Я представил свою «артель», предъявил командировочное предписание, которым нас снабдил предусмотрительный комбриг и предложил разделить с нами утреннюю трапезу. Они убедились, что природоохранной запретной зоне никакого ущерба не нанесено, а ущерб получили мы сами, в виде пришедшей в негодность сети. Когда же на вопрос: как мы сюда попали? - я рассказал, что нас направил доцент Магаданского НИИ, известный ихтиолог, то начало происходить нечто странное. Сначала мои оппоненты вдруг начали недоумённо переглядываться и, наконец, не удержавшись, разразились смехом. Я даже подумал, что они сходу заразились от нас вирусом смешливости, но когда подполковник объяснил, что никакого такого НИИ в Магадане вообще нет, а направили нас сюда самые заурядные психи из магаданской лечебницы, то хохот стал всеобщим.
Закончилась вся эта рыболовная эпопея тем, что вооружённая дружина, нахохотавшись, убыла продолжать обход зоны, а три начальника с удовольствием откликнулись на наше гостеприимство. У них в джипе, который стоял неподалёку за кустами, оказалось три бутылки водки, что явилось существенным подспорьем к нашей трети канистры спирта, несколько вялых рыбин и пара буханок чёрного хлеба. Раз уж с этого началось утро, то все наши разговоры во время пиршества вертелись вокруг смешных историй, которых наши гости знали превеликое множество.
Всё выпито и съедено было где-то к полудню. Мы тепло расстались с доблестными защитниками границы и природы, загрузились в свой внедорожный грузовик и с ветерком помчались в Магадан. Всю дорогу смех нас не отпускал из своих цепких объятий, так как мы всё время вспоминали, оценивали и переживали эпизоды наших несуразных приключений. Особенно много критики было в адрес флагманского врача, так как он-то, как медик, должен был в мнимом доценте распознать сумасшедшего. Мне с обоими старпомами тоже досталось по заслугам, особенно от завгара, который, захлёбываясь смехом, всё вопрошал, как это трое опытных моряков, умеющих управлять подводной лодкой, не смогли справиться с управлением четырёхвесельной лодочкой, и не в море-океане, а в речке, где глубина от щиколотки до пояса.
И вот резюме. Несмотря на то, что мы до нитки вымокли в холодной колымской речке, травили всю ночь свои организмы алкоголем, валялись на холодном песке - ни кашля, ни насморка, ни ломоты в суставах ни у кого не было. Даже сильного опьянения не произошло. И домой все мы вернулись в таком физическом и моральном состоянии, будто целый срок провели в роскошном санатории под неусыпным наблюдением лучших врачей. Флагврач Петров объяснил это тем, что нас сберёг и напитал жизненной энергией его величество здоровый смех - единственный дар природы, которым она наделила человека, в отличие от всех земных тварей от таракана до жирафа.
Потом я вспомнил, что когда-то в далёком детстве прочитал в одной толстой книге о киммерийцах. Это загадочный народ, о котором известно сейчас в основном только то, что ещё до скифов он населял Крым и причерноморские степи, а в 1V веке до нашей эры двинулся на юг через Кавказ. Куда он делся - неизвестно. Но известно, что этот народ состоял из различных племён, и жрецы одного из них умели вводить человека в длительное состояние организма, которому сопутствует смех. Благодаря этому, они не только лечили от всех заболеваний, но и делали операции без обезболивания, а так, же заживляли раны.
4. История вторая: про борьбу с ней, родимой.
Что Волга впадает в Каспийское море, что лошади кушают овёс - истина. Такой же истиной является то, что на флоте все пьют. Кроме тех, конечно, кто по тем или иным причинам бросил. Впрочем, пьют - это не то слово. Для более точного наименования этого рода деятельности на флоте есть другое, более ёмкое слово. Я его не буду называть, уж больно оно эксклюзивное. Тем более, что те, кому положено, его знают, а остальные перебьются. А ещё очевидной истиной является то, что самое любимое и распространённое мероприятие в России есть борьба. Сначала боролись с разрухой, с голодом, с неграмотностью и пережитками капитализма, потом вошли во вкус и уже не могли остановиться. Начали бороться за урожай, за мир, за надои и начёсы, с космополитизмом и недоперевыполнением планов. В вооружённых силах тоже не отставали и упорно шли в рукопашную за повышение боеготовности и укрепление железной дисциплины. Сейчас в век инноваций и нанотехнологий особой любовью пользуется борьба с наркоманией, терроризмом и коррупцией. Но самым традиционным и распространённым видом единоборств по-прежнему является борьба с пьянством. Насколько этот вид борьбы популярен, говорит хотя бы то, что без упоминания о ней ни один юмористический концерт не обходится, и, в свою очередь, подтверждает незыблемость традиций. Ведь ещё юмористы-сатирики школы Райкина оттачивали на этом своё мастерство. Всем известна юмореска Карцева, где на собрании коллектива завода алкогольных напитков докладчик в заключение своего доклада говорит: «На этом я доклад свой заканчиваю и теперь предлагаю непосредственно приступить к борьбе с ней, родимой. Извините, с проклятой».
Ну, а на флоте что, рыжие, что ли служат? Вот и мы с ней, родимой, то есть с проклятой, тоже как могли, боролись. Боролись честно, без всяких подвохов, уважая достойного противника в виде зелёного змия. Вообще-то водку мы - подводники - пили редко. Некогда было по магазинам бегать, да и далеко эти магазины от нас зачастую находились, или вообще их там, где мы обретались, не было. Для нас спирт был более привычным и достойным противником. Хотя и с водкой, когда с ней встречались, тоже не брезговали.
Из своего спортивного опыта могу сказать, что этому противнику я проиграл только раз - в ранней молодости, когда ещё не успел окрепнуть духом и опыта не набрался. И случилось это ранней весной 1953 года в Баку, когда я в должности командира рулевой группы служил на ПЛ «С-142». В те поры замполит Соловьёв Евгений Капитонович своим зорким партийным глазом разглядел во мне ростки пропагандиста-агитатора и крепко возложил на меня обязанности проводить в команде политинформации. И не ошибся, так как я с малых лет был любителем поговорить о высоких материях. Но, как говорится, говори-говори, да не заговаривайся. А было так. Накануне вечером он дал мне тему завтрашней политинформации, и я, не откладывая дело в долгий ящик, сразу же к ней и подготовился. Я всегда был исполнителен и нередко выполнял приказания так быстро, что их не успевали отменить. По этой причине я не раз попадал в немилость и избавился от этой вредной привычки когда уже до командира ПЛ дослужился. И то, нет-нет да и забывался и обгонял паровоз.
И вот наступил тот злосчастный день, когда сразу после подъёма флага вызывает меня старпом Кулаков Рудольф Иванович и говорит: «Забирай командира отделения рулевых старшину 2 статьи Усанова и старшего рулевого старшего матроса Звездакова и отправляйся с ними на вокзал, отправь их в отпуск на поезде в 10.30». Быстро проанализировав обстановку, которая показывала, что на политинформацию к 12.00 я вполне успеваю, я сказал «есть!» - и отправился выполнять приказание. Прибыли мы на вокзал, я быстро уладил все вопросы с дежурным военным комендантом, а мои опекаемые взяли в кассе билеты и заняли столик в вокзальном буфете. Подхожу и вижу: сидят мои отпускники за столиком, на котором стоят три стакана водки и три бутерброда с килькой. Я сразу же собрался запретить задуманное мероприятие, но было уже поздно. Не выплёскивать же благодатный напиток. И они меня убедили, что в такой радостный для них и торжественный для меня час водка - это святое. А потом, ну что может быть для закалённого подводника от 166 граммов? И я сдался. Выпили. Времени до посадки было ещё целый час, и мы разговорились. И за разговором я не заметил, откуда, когда и как стаканы вновь оказались наполненными. Дружба дружбой, но есть ещё и служба. Я, как настоящий офицер проявил твёрдость и принципиальность. «Отставить, - говорю, - кончай пьянку, и лапы к стаканам не тянуть». И тут же подвергся резкой и справедливой критике. Эти продувные бестии сразу же задудели в один голос, давя на мою совесть, человеколюбие и справедливость: «Товарищ лейтенант, как же так, мы же все здесь взрослые люди, а не шпана, какая. Ну что с нами станет? Ну, запах будет, да он через час выветрится. А потом, куда водку-то девать, не выливать же? Ведь она из хлеба сделана, а хлеб добыт ударным трудом советских колхозников, которых мы должны не только защищать, но и уважать. А мы плод их нелегкого труда как какие-то помои выплеснем? Мы же этим их оскорбим. Можно сказать, плюнем в их щедрые души. Ну, товарищ лейтенант, вы же сами из села родом и всё понимаете». Ну, - думаю, - воспитал я на свою голову этих патриотов-алкашей своими политинформациями. И, не имея что возразить против их железной логики, я всё же настоял на своём, сделав им во благо, и себе во вред. «Всё, - говорю, - плевки в честные души тружеников села не допустим, но и пьянки с вашей стороны не будет, а за себя я отвечу сам». А им скомандовал: «Встать! Смирно!»
Пока они стояли, вытаращив удивлённые глаза, выпил один стакан, второй, третий, сунул в карман Усанову червонец и скомандовал: «Вольно!»
Тут объявили посадку, и мы вышли на перрон. Вот здесь и проявилось, что я свои силы не рассчитал. Я пожал им на прощанье руки, они поднялись в вагон, и сразу высунулись из ближайшего окна. Пока мы перекинулись парой фраз, я ещё держался. Когда поезд тронулся, мне уже трудно было сфокусировать на нём взгляд, а когда я вышел в привокзальный сквер и снял напряжение со своей воли, зелёный змий, с комфортом разместившийся у меня внутри, нанёс мне удар. Я рухнул как подкошенный и отключился.
Не знаю, кто меня подобрал и заботливо уложил на скамейку в тени платана, кто позвонил в комендатуру. Но только очнулся я уже сидящим на заднем сидении комендантского джипа. Рядом со мной сидел мичман с патрульной повязкой на рукаве, а впереди, рядом с водителем, - майор, помощник коменданта. Мы подъехали к комендатуре, которая была рядом с КПП бригады подводных лодок, меня ввели в кабинет, где за столом восседал пожилой усатый подполковник - комендант. Выслушав доклад майора, он обратился ко мне: «Ну, ты молодец, лейтенант! Ещё и солнце не в зените, а ты уже в драбадан. Хорошо хоть наглаженный и начищенный, и даже не облеванный. За это хвалю, но в камеру, проспаться, тебя сейчас отправлю».
Тут я, из последних сил приняв строевую стойку, твёрдо заявил, что ни в какую камеру меня отправлять нельзя, так как через 15 минут я должен проводить политинформацию по важной теме - о сталинских стройках коммунизма. Конец этой фразы я внятно произнести уже не мог и несколько раз её повторял, путая слоги и окончания. Здесь уже комендант не смог удержаться от смеха. Когда же я оказался за обитой жестью дверью, силы снова меня оставили, и свалился на нары. Так что тот бой с зелёным змием я проиграл вчистую. Результатом было десять суток ареста при каюте от комбрига и строгий выговор по комсомольской линии с занесением в личное дело. Это сразу обогатило мой жизненный опыт. Закалило волю и хорошо прочистило мозги. Но должен сказать, что дальнейшую борьбу с ней родимой, то есть проклятой, я не прекратил, но проводил её уже со знанием дела, не зарываясь, рассчитывая силы и осознавая, с кем, где, когда и сколько. И побеждённым ни разу не был, всегда оставаясь на крепких ногах, с ясной головой и внятной речью, как и подобает моряку-подводнику.
Тут я должен расставить акценты и знаки препинания по отведённой логикой жизни местам. Я никогда не оправдывал и тем более не приветствовал пьянства. И боролся с ним что есть мочи, причём, не по должности, а по убеждению. Я всегда был убеждён и сейчас на том стою, что пьянство есть большая беда. Но не нужно путать дирижабль с пасадоблем.
Если человек с устатку, или с целью обуздания стресса от полученной встряски, или от бьющего ключом веселья примет на грудь, и не в одиночку, а с хорошими друзьями, и не когда попало, а в спокойной и безопасной обстановке, и не от беспричинного взбрыка, а для того, чтобы отметить жизненный или служебный успех, и это не в ущерб его служебной деятельности, и не несёт общественный вред - это не пьянство.
Пьянство - это когда человек после данного мероприятия не способен должным образом исполнять служебные или общественные обязанности, или он портит настроение окружающим своим мерзким видом или поведением.
У меня на ПЛ «С-288» был механиком Александр Александрович Горбовский. Особенностью его натуры было то, что независимо от того, сколько он выпил, всем сразу это было видно, поскольку он становился разговорчивым, улыбчивым и лицо его краснело. Вышестоящие начальники постоянно ставили мне в укор, что я нетребовательный командир, потому что не наказываю его. А за что я должен его наказывать, если он ни разу не опоздал на службу, не допускал ни одной аварии, безупречно нёс дежурство по живучести, образцово содержал механизмы, среди его подчинённых почти половина классные специалисты и сам он пользовался у них большим авторитетом. В то же время, я немало встречал таких, которые, не прикасаясь к рюмке, ведут себя как пьяные. А есть и такие типы, глядя на которых, закрадывается подозрение, что они ещё перед рождением крепко для храбрости выпили.
5. История третья: про анекдоты.
Анекдоты любят все. Любят слушать, чтобы всласть посмеяться; и рассказывать тоже любят, чтобы развеселить друзей и близких. Врагам, вот, анекдоты не рассказывают. Уже одно это доказывает, что рассказывание анекдотов - дело хорошее и доброе, а главное в том, что они полезны и нужны, и их смысл и назначение многообразно. Они высмеивают, а значит способствуют искоренению глупости, пошлости, подлости и прославляют ум, находчивость, подчёркивают, анализируют и объясняют особенности характеров, привычек и наклонностей человека ,учат не быть дураком. Причём в сжатой форме.
В настоящем анекдоте нет никакой фальши, надуманности и вреда. Они естественны, правдивы и мудры. Кто их придумывает, как они родятся, точно до сих пор никто не знает. Тут я имею в виду настоящие, а не специально сочинённые. Икра осетровая ведь тоже бывает настоящая и искусственная. Если на банке, не написано какая, то по вкусу не всякий сразу и отличит. Так и с анекдотами. Чего только по этому поводу не выдумывали. Самыми экстравагантными были две версии. Одна, что их придумывает некий космический разум, чтобы контролировать и проверять человеческую психику. А другая, что враги советской власти, чтобы клеветать на советские порядки. И то и другое, конечно, чушь собачья. Если космический разум существует, то он на то и космический, чтобы мгновенно просечь психику человека без всяких экспериментов. А против второй версии аргумент тот, что анекдоты уже существовали, когда советской власти ещё и в помине не было.
Вернее всего, что придумывают их люди с развитым чувством юмора, причём спонтанно во время определённых ситуаций. И те, которые таковым свойством вообще не обладают во время определённой ситуации, причём такой, в которой даже уста младенца глаголят истину. То есть, когда замысел без умысла является вымыслом со смыслом.
Правда, сейчас, когда всё становится товаром, им стали и анекдоты. Их стали специально сочинять на продажу и на этом зарабатывать. Плодится множество книжонок с такими, как бы анекдотами, в которых уже не юмор, а как бы юмор, то есть вымысел без смысла и для прибыльного зубоскальства. Спекуляция как раз на пошлости. Настоящий же анекдот родится сам - в силу сложившихся обстоятельств или озарения. Мне посчастливилось быть свидетелем рождения таких анекдотов, и я некоторые из них запомнил. Причём один из них появился прямо на моих глазах.
Те, кто бывал в обществе больших русских начальников, имеющих в своём подчинении лиц из национальных меньшинств, не мог не заметить, что эти начальники склонны относится к таким подчинённым по-отечески снисходительно, то есть не замечать любые нетактичности и нарушения элементарной субординации с их стороны. Мол, чего с него необразованного чурки взять. Достаточно того, что он преданный, хороший водитель, или вестовой, или повар, а больше от него ничего и не требуется. Помню, на Камчатке, на плавбазе поздно вечером узбек-киномеханик засовывает свою непричёсанную голову в окно каюты комбрига и кричит: «Товариса капитана перва ранга ты кину сматрет будиш, а?» «Да нет, Касым, - отвечает комбриг, - иди, крути кино, а я отдохну». Попробовал бы так русский матрос обратиться к комбригу! Впрочем, я в этом никакой крамолы не вижу. Призвали на службу парня из дальнего аула, где свой быт и порядки, да ещё и русский язык он плохо знает. Чего же с него ещё требовать? Хоть что-то он неплохо и добросовестно умеет делать, ну там баранку крутить, или киноаппаратуру включать и выключать, или стол накрывать - спасибо ему и на этом. Вот, обусловленный только что обрисованной ситуацией, на моих глазах и родился новый, совсем ещё свежий, ни разу не обхохотанный анекдот.
Это было в Улиссе, на Дальнем Востоке. Привёл я туда свою подводную лодку на докование. Ошвартовались, я доложился тамошнему начальству, и нам сразу определили кубрик в казарме для размещения команды и выделили машину для перевозки постельных принадлежностей и личных вещей. Я приказал старпому заселять кубрик, а сам задержался в штабе. А когда пошёл в казарму, то за мной увязался начпо. Ему было по пути, и он заодно решил проверить всё ли в порядке в той казарме. Забегая вперёд, должен сказать, что в моей команде служил моторист дагестанец Карбулаков, который до этого служил в Улиссе на береговой базе киномехаником и поэтому часто общался с начальником политотдела. Входим мы в кубрик, а там, естественно, шум и гвалт, так как матросы двигают мебель и другие шумные действия, связанные с размещением выполняют. Но первое, что мы с начальником политотдела увидели, так это то, что оный Карбулаков сбивает с ног одного из матросов, да ещё норовит его кулаком двинуть. Тут, конечно, старпом скомандовал «Смирно!» Все застыли, и он пошёл к нам, чтобы отдать соответствующий рапорт старшему начальнику. Начпо сразу скомандовал «Вольно!» и сказал, что бы продолжали работу. И тут же обратился к стоящему с радостной улыбкой Карбулакову: «Здравствуй, Карбулаков, что же это ты, так своего товарища обижаешь?» А тот ему с виноватым видом, заикаясь, отвечает: «Товарищ капитан 1 ранга, он меня, это как она батинкам па галове эта...» Начпо, видя, что тот никак не может выразить свою мысль, решил ему помочь и подсказывает: «Ты хочешь сказать, что он тебя ботинком ударил?!» «Какой там ударил?! - вновь вскипел Карбулаков, - ё...л!» При всей положенной в данный момент выдержке, никто не смог удержаться и все, кто был в кубрике - матросы, старпом, я вместе с начпо - просто захлебнулись хохотом. Вот так неожиданно, как выкидыш, родился анекдот. Без заказа и замысла - сам собой.
По поводу этого конкретного анекдота вполне ясно, что он относится к тому типу, что имеют конкретную национальную подоплёку, в данном случае, имея ввиду русскую нацию. Почему? Да потому, что жизнь русских никогда не была безмятежной. Всегда забот был полон рот. Поэтому свои мысли всегда требовалось выражать кратко, много слов не тратя. А это можно сделать лучше всего, используя матерные слова и обороты. Потому что они универсальны. Всего одним словом из трёх букв можно выразить десятки настроений: гнев, удивление, восхищение, сомнение, разочарование, недоумение, восторг и ещё много. Если бы Карбулакова просто ударили, разве возникла бы у него такая обида и ярость? Нет, его не ударили, а сделали именно так, как он выразился.
Русский язык особенный по сравнению с другими языками. Мало того, что у него самый большой словарный запас и он самый выразительный, к нему есть ещё приложение - тот самый матерный язык, который ещё больше делает его выразительным. Недаром все люди других национальностей, освоившие русский язык, даже когда на своём языке разговаривают, то уже по привычке, для большей выразительности, матерятся по-русски.
В Магадане мне довелось услышать два только что родившихся анекдота, которые исключительно точно схватывают саму суть службы на подводной лодке, и в Магадане в частности. Такой анекдот никак не мог возникнуть в Сочи, или на круизном лайнере. И это ещё раз доказывает, что анекдот не абстрактен; он точно привязан к конкретному времени, месту и человеку. Так уж сложилось, что подводные лодки базировались всегда в самых неустроенных местах и удалённых от элементарной цивилизации. Тем более на Дальнем Востоке.
Вот и родилась такая шутка.
Вопрос: Можно ли на Дальнем Востоке организовать «Клуб весёлых и находчивых»?
Ответ: Нет, нельзя, потому что там одни весёлые живут, а находчивые давно все на Западе.
И действительно, веселья на подводном флоте хоть отбавляй. По двум причинам оно. Во-первых, служба настолько суматошная и богата на непредсказуемости, что подводники сплошь и рядом попадают в смешные ситуации. А ещё срабатывают защитные силы психики. Ибо, если не смеяться, то иной раз можно свихнуться от безысходности. Так уж лучше смеяться.
Вот и ещё шутка на эту тему. Познакомились два мужика у пивного ларька за кружкой пива, и один другому говорит: «Слушай, а давай в цирк сходим; я билеты покупаю; посмеёмся». «Нет, - отвечает другой, - спасибо за приглашение, только мне там не будет смешно». «Почему так?» - недоумевает первый. «Да понимаешь, я ведь раньше на подводной лодке служил».
Это тоже шутка, но она не на пустом месте.
А вот реальность, которой я был очевидцем.
Однажды ПЛ «С-140», вместе с плавбазой и другими лодками магаданской бригады, стояла на якоре у берегов Камчатки. Отрабатывались торпедные стрельбы и другие задачи боевой подготовки. И вот с плавбазы, где находилось руководство, поступила команда сниматься с якорей и следовать в свою базу. Море штормило, лодку на якоре течением и ветром долго крутило и туда-сюда таскало. Когда из воды показался якорь, от якорной команды поступил доклад на мостик: «Якорь не чист!» Это означает. Что за якорь зацепилось что-то постороннее. Пригляделись получше и убедились, что на лапах якоря намотана и запутана какая-то цепь, очень похожая на лодочную якорную. Знать, кто-то когда-то здесь её потерял. Доложили семафором на плавбазу, и оттуда пришло указание: ни в коем случае эту цепь с якоря не сбрасывать, а наоборот, покрепче закрепить, и так и тащить в базу, чтобы не обронить по дороге. Так и сделали. Примотали эту находку к якорю и ещё тросом к палубным кнехтам принайтовали. В указанное время на флоте якорные цепи были в большом дефиците. А тут такая находка. В базу возвращались, как именинники. По прошествии потребного на переход времени, лодка вошла в базу и ошвартовалась у плавпричала. А на молу уже и автокран и лебёдка приготовлены. Окрылённые подарком судьбы долго не мешкая, сняли найденную цепь с якоря, закрепили на лебёдке и потащили на мол. Якорь же втянули в клюз и, как положено, закрепили.
Цепь-находка змеёй вползает на мол, а вокруг начальники и просто зеваки стоят и радуются. Уже больше ста метров вытянули, и вдруг лодка вздрогнула и тоже полезла на мол. Конечно, лебёдку сразу остановили и стали рассуждать. А порассуждав решили, что эта цепь где-то внизу ещё и за корпус лодки зацепилась. Спустили водолаза посмотреть, что там. Водолаз под водой был недолго. Вылез и доложил, что эта цепь свисает из прохудившегося цепного ящика лодки, а значит, является коренным концом лодочной якорной цепи. Вот так бывает, когда лодка подолгу не бывает в доке. Мы же так интенсивно плавали, что по полтора, два, а то и три ремонтных срока пропускали. Обхохочешься.
А вот и анекдот, который родился на эту тему. Поскольку он изобилует ненормативными словами и выражениями, я вынужден был придать ему приличную литературную форму. Из-за этого он по объёму слов увеличился примерно в десять раз. Вот каких усилий потребовала замена матерщины. Он стал менее смешным, но смысл его сохранился. Итак. Приехали в Африку геологи из СССР помогать чёрным братьям, полезными ископаемыми разжиться. Идут они по правой её стороне и видят, впереди какая-то женщина с короной на голове идёт и странно себя ведёт. Хохочет, как сумасшедшая, Остановится на минуту, потом руками по бёдрам себя хлопнет, взвизгнет и ну опять хохотать. Догнали её и спрашивают, почему она так смеётся. А она махнёт на них руками, дескать, да ну вас, и опять смехом зальётся. Так ничего от неё и не добились. Ночь наступила. Зашли они в ближайший негритятник, отдохнули, поужинали, закурили и спрашивают у главного негра. Что это у вас баба тут ненормальная шастает? Смеётся на всю Африку и не говорит почему. А тот подтверждает, что так оно и есть, давно она тут ходит и смеётся. И уже спрашивали её, но не может она ответить, смех слово вымолвить не даёт. «А вы, - говорит,- завтра к нашему главному колдуну зайдите, он всё знает. А живёт он к северу от нас в трёхстах львиных скоках». Так они и сделали. Пришли к нему в бунгало из жердей сделанного и слоновьими ушами накрытое. Сидит тот на баобабовом чурбаке, трубку курит. Вот и спрашивают они у него, что узнать хотели. Но тот, без бутылки спирта, ни в какую. Дали ему бутыль. И он им всё и рассказал. Дескать, давным-давно в одном царстве у царя дочь была. Несмеяной звать. Потому что не смеялась и не улыбалась она, а только хныкала. Чего только царь не обещал тому, кто её рассмешит. Никто не смог. А в прошлом году встала рядом с тем царством ваша подводная лодка на якорь, вышли из неё матросы на берег покупаться и позагорать. Посмотрел на них царь и уж больно показались они ему. Весёлые потому-что. Ну, - решил царь, - эти уж точно рассмешат мою дочь. Взяли её на лодку с собой, и только она внутрь спустилась, так сразу смеяться стала. Уж больно чудные эти подводники: чумазые, как черти, бегают по отсекам и башками об маховики на подволоках стукаются, аж гул стоит. И вообще хохотно там - дальше некуда. Начальники все в шкафчиках с дверцами, как тараканы живут, а остальные на каких-то качелях. В подводный гальюн очередь занимают, а выходят из него с собственными какашками на голове. Вздумалось ей бой-френда завести, пригласила одного усатенького, а тот ей, - не подводницкое это дело бойфрендаться. В общем, так она там хохотала, аж шпангоуты гнулись; мне вон надо пузырь в нос давать, а потом в корму. Чуть совсем не окочурилась девка, да вовремя высадили её, когда Африка подвернулась. Вот теперь ходит по саванне и хохочет. Всех антилоп-гну распугала.
А вот автора следующего анекдота я знал. Им являлся замкомбрига магаданской бригады ПЛ кап. 1 ранга Зеленцов Владимир Иванович. Так как возникновение анекдота происходило на моих глазах, от зачатия до рождения. Как и всем другим, ему сопутствовала обстановка, то есть соответствующие условия. Насколько динамичны и суетны служба и быт подводников знают доподлинно только они. Даже наши собратья по среде деятельности и обитания об этом знают мало. Крейсер в базе стоит на якоре и на нём всё происходит строго по корабельному плану и расписаниям. В своё время проходят занятия, тренировки, судовые работы и приборки, погрузка боезапаса и пополнение остальных запасов и видов снабжения. Конечно, на не специфичные работы вне части люди там тоже отрываются. Но и это происходит упорядоченно. Так же, лишь с незначительными отклонениями, проходит жизнь и на других надводных кораблях, которые стоят у причалов и пирсов - эсминцах, тральщиках и прочих.
На подводных же лодках обстановка в корне иная, тем более на тех, которые обретаются в краях, куда Макар телят не гонял. Для иллюстрации этого попробую, как можно короче обрисовать особенно запомнившуюся мне магаданскую обстановку. До 1965года мы все ютились у бортов плавбазы, стоящей кормой на швартовах к каменистому молу и на двух якорях отданных с носа. Тогда практически не проходил ни один день, чтобы мы один, а то и два раза не отходили на рейд, так как кому-то, стоящему к берегу носом, нужно было стать к нему кормой или наоборот; то кого-то выпускать в море надо, то меняться местами, чтобы кому-то стать под кран для выгрузки или погрузки торпед, или для разноса зарядовых кабелей при зарядке аккумуляторной батареи генераторами плавбазы. В 1965году был установлен плавпирс, но и количество лодок утроилось, так что суматоха с перешвартовками сократилась незначительно. Можно было бы ещё описать эквилибристику с самими перешвартовками в условиях частой в тех краях непогоды, с установкой и разборкой торпедопогрузочного устройства при погрузке торпед через торпедопогрузочный люк, и с самой погрузкой. А ещё диковиннее выглядело кувыркание на плотике или шлюпке при погрузке торпед в кормовые аппараты при снежных зарядах или приливо-отливных течениях, когда нос лодки погружен, а корма торчит вверх.
Многие видели мельтешение муравьёв в муравейнике, но не все подозревают, что такое, же мельтешение происходит у подводников, когда они выгружают или загружают аккумуляторную батарею. И что от подъёма флага до его спуска на соединении подводных лодок идёт сплошной непрерывный футбольный матч вперемежку с половецкими плясками, причём все там являются и участниками, и зрителями, и болельщиками одновременно.
Но вот солнце выходит напрямую к финишу, камбузные работники приступают к мойке посуды после ужина и кордебалет нижних чинов заканчивается. Одна треть их уходит на вахту, а две оставшиеся получают возможность отдышаться свежим табачным дымом в курилках. Для верхних же чинов, то есть для офицеров, меняется только стиль кувыркания. Бегать по трапам, драть глотку стоя на ветру, учить, распекать, объяснять, выяснять, подгонять и окорачивать больше не требуется, конечно, кроме тех, кто заступил на дежурство. Теперь нужно писать бумаги, прокручивать мозги, сматывая с них то, что намоталось за день и придумывать, чтобы такое отколоть завтра, чтобы начальство не рассердить и самим в накладе не остаться. Тут работа больше идёт сидячая. В какой-нибудь каюте, где так накурено, что за неимением топоров в воздухе висит что-нибудь другое, сидят за столом замполит с парторгом, которые с риском вывихнуть мозги сочиняют какой-нибудь отчёт вроде отчёта по сдаче на классность за прошедший месяц. Это целая простыня, порой на нескольких разграфлённых листах. В графе «количество сдавших» ставится - один, в следующей графе - ФИО, то есть Окаяннов Такой-то Такойтович, в следующей графе - из них: офицеров - прочерк, старшин - прочерк, матросов - один. Дальше опять - из них: коммунистов - прочерк, комсомольцев - один, беспартийных - прочерк. Дальше следующая из них: сдали на 1 класс - прочерк, на 2 класс - прочерк, на 3 класс - один. И так дальше этот матрос Окаяннов Такой-то Такойтович по тридцати графам размазывается, как манная каша по лицу младенца.
А в другой, ещё гуще задымлённой каюте, старпом со штурманом делают отчёт по торпедной стрельбе практической торпедой. Где ту торпеду носило одному лешему известно. Весь день тогда её искали, но, слава богу, нашли. И теперь нужно выполнить комплекс графических и математических операций на планшете, доказывающих, что торпеда, не заходя в соседний океан, прошла именно под целью. А эта операция сродни манипуляциям с кубиком Рубика. Командир же в это время в толпе других командиров стоит в тесной каюте комбрига, где идёт инструктаж по случаю ожидаемого прибытия очередной инспекции в условиях, когда у одного лодка не покрашена, у другого кубрик не отремонтирован, а у третьего три самоволки за прошлую неделю. И чтобы, будучи притом, не ударить в грязь лицом.
Но вот, наконец, все петухи умолкли, все созвездия на небе достигли проектной яркости и офицеры отпущены на одну из четырёх сторон, потому что на остальные три идти уже поздновато. Автобусы уже ходят редко, так что возникает дилемма: что лучше, сорок минут стоять на остановке и десять минут ехать, или пятьдесят минут идти пешком кратчайшим путём через марчеканское кладбище, а потом под тридцать градусов к автобусному маршруту через несколько пустырей. Многие из нас, особенно когда погода была милостива, выбирали второй вариант. По молодости и по закалённости лучше было размяться на свежем воздухе после сидения в тесных каютах, да ещё в табачном дыму. Вот такова обстановка, которая и породила соответствующий анекдот. Время же, когда он был зачат, было во время нахождения в Магадане инспекции ГК ВМФ.
Эту инспекцию должен был возглавлять первый заместитель главкома Касатонов, который нами воспринимался, как кроликами воспринимается удав. Но эта беда к счастью нас миновала, так как он по каким-то неведомым для нас причинам выбрал для себя более подходящую жертву. И вместо него приехал к нам какой-то, уже не помню, вице-адмирал со свитой из контр-адмирала, двух генерал-майоров и десятка капитанов 1 ранга и полковников. Все из Москвы.
И оказалось, что боялись мы зря, так как целью этой инспекции было не выискивание ржавых или незашплинтованных гаек и стоптанных каблуков у матросов, или проверки знания действий, которые должен выполнить часовой, заслышав лай караульной собаки. Она приехала, чтобы проверить, как идёт освоение нового района базирования подводных лодок. И инспектирующие остались довольны, поскольку бригада в этом направлении сделала даже больше, чем намечалось на указанный период. Была полностью отработана организация снабжения лодок всеми видами довольствия, правда с некоторыми трудностями, не зависящими от командования соединением и береговой базой, налажена полноценная боевая и политическая подготовка, нарезаны, обследованы и активно использовались полигоны в Тауйской губе. Все лодки находились в составе боевого ядра флота, проведено большое количество опытовых учений, таких как выход лодок из бухты Нагаева под сплошным льдом в район развёртывания их для боевых действий, пополнение запасов в море, обеспечение безопасной стоянки в условиях полного замерзания бухты при обеспеченности выхода из неё для выполнения боевых задач. И много ещё чего было выполнено, освоено и отработано.
В конце инспектирования все офицеры соединения были собраны в кают-компании плавбазы «Бирюса», где был произведён разбор результатов инспектирования. Рядом со мной, слева, сидел командир ПЛ «С-286» Колесников, а слева от него - замкомбрига Зеленцов. За главным столом восседали члены инспекции и с ними комбриг с начальником политотдела. И вот Колесников толкает меня в бок и шепчет: «Посмотри внимательно, ничего особенного не замечаешь?» Я внимательно осмотрел всю внушительную аудиторию. «Нет, - шепчу ему, - ничего особенного не вижу». Тогда он намекает, чтобы я на лица присутствующих внимательнее посмотрел. Я посмотрел и сразу понял, что он имеет ввиду. По лицам сидящих складывалось впечатление, что здесь собрались представители двух различных рас. Те, кто приехал из Москвы, все упитаны, имеют свежий и здоровый цвет лиц, а все здешние лица жёлтые или бледно-серые, и ни одного упитанного. Зеленцов, услышав наш разговор, был такого же мнения. Вот ему, как я предполагаю, и принадлежит авторство родившегося тогда нового анекдота.
Суть его такова. Ночью на марчеканском кладбище прогуливаются два покойника и беседуют между собой.
- Ты давно здесь лежишь? - спрашивает один.
- Да нет, - отвечает другой, - всего два года.
- То-то, я смотрю, выглядишь неплохо... А я как выгляжу?
- Ты, вообще-то, неважно. Наверное, лет пять уже лежишь?
- Ты угадал, я уже шестой год здесь... А вон видишь, кто-то ещё погулять вышел, вон по дороге идёт. Этот, наверное, уже лет десять, как тут, уж больно плох. Давай спросим его!
Догоняют они третьего и спрашивают, давно ли он похоронен. А тот и отвечает:
- Ребята, обознались вы! Я не ваш, я на службе задержался, вот теперь домой иду.
6. История четвёртая: про Тимбата Каспалетовича.
Многим славен и прекрасен Кавказ. Там и горы - вот такой вышины, громадностью и монолитностью своей уважение вызывающие. И долины, щедро покрытые растительностью, источающей дивный аромат и радующие глаз. И живописные берега, которые ласкает изумрудная черноморская волна. И люди там добрые и гостеприимные, непревзойдённой певучестью и плясучестью наделены.
Опасаюсь, что многие, прочитав последнюю составляющую достоинств Кавказа, или скептически улыбнутся или нахмурятся, а то и вообще рассердятся и дальше читать не будут. Ещё бы! Разве мало там пролито крови, и ещё пролито будет? И разве не там воруют людей и превращают их в рабов? Что, правда - то, правда. Но это сейчас. И разве несправедливы слова незамысловатой песни «... Только от жизни собачьей собака бывает кусачей...» Отметим это и вспомним героические и романтические времена Давида Строителя, Великого Моурави - Георгия Саакадзе, отважного и справедливого абрека Дато Туташкию, бескорыстного самородка художника Пиросмани. А ещё вспомним прекрасную поэму Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» и сына Грузии - героя Бородинского сражения Багратиона. И ещё не так далёкое вспомним, вроде ансамбля «Ореро» и множество комичных и добрых короткометражных фильмов студии «Грузияфильм».
А теперь перенесёмся в Северную Пальмиру - славный Санкт-Петербург - более привычно звучащий для моего поколения, как Ленинград. Разве в те времена, о которых я здесь пишу, не был он сказке подобен? Когда я в 1959 году впервые увидел его. Я именно так и подумал, что попал в сказку. Всё там дышало с одной стороны Пушкиным, а с другой - добрым милиционером дядей Стёпой. А какие там были культурные отзывчивые люди. Спросишь кого-нибудь, как пройти куда-нибудь, так тебе не только подробно объяснят, так ещё и проводить предложат. И будут смотреть вслед, чтобы убедиться, что ты всё понял и идёшь правильно.
И вот теперь там почти, как на Кавказе. По крайней мере, ходить не только ночью не безопасно, но и средь бела дня. Особенно тем, у кого не тот цвет кожи и не тот разрез глаз. А вместо запаха Пушкина и дяди Стёпы чадит Майклом Джексоном и Чикотилой смердит. А всё потому, что и там от соответствующей жизни не та собака получается.
Итак, с чего это я начал с Кавказа? Уж точно не от того, что с чего-то начинать надо, чтобы потом и конец понадобился. А от того, что военно-морская служба однажды свела меня со славным сыном Кавказа, а точнее, Адыгеи - Лагнатлуковым Тимбатом Каспалетовичем. И был он не знаменитый певец или танцор, или фокусник-иллюзионист; и, тем более, не прославленный военачальник, а старшина 2-й статьи, командир отделения гидроакустиков. Произошло это так.
Весной 1955 года я был назначен на должность старшего помощника командира новостроящейся ПЛ «С-291». Лодка строилась на заводе «Красное Сормово» в городе Горький, экипаж формировался в Полярном. Прежде чем прибыть в Горький для приёма лодки, экипаж должен был пройти подготовку и стажировку на подводных лодках 613 проекта в городе Молотовске. Это потому, что матросы и старшины набирались с лодок других проектов.
В Полярном, в так называемой, «старолодочной» казарме, было выделено помещение, куда с личными вещами прибывали эти старшины и матросы, а командиры боевых частей во главе со старпомом, то есть со мной, и замполитом Белоконем - там с ними знакомились, проверяли документы и личные вещи. И с каждым беседовали. Вот там я и встретился с этим Тимбатом, так как по организации службы на средних подводных лодках, гидроакустики и радиометристы непосредственно подчинялись старпому.
На меня Тимбат произвёл противоречивые впечатления. И придраться было не к чему, и недоумений хватало. Выходцы с Кавказа и азиатских республик, в своём большинстве, назначались рулевыми-сигнальщиками, или трюмными машинистами. Ну, ещё и мотористами бывали. А гидроакустики - специальность высокоинтеллектуальная, требующая соответствующего образования. Тест на доверие Лагнатлуков прошёл успешно. По-русски он изъяснялся превосходно, хотя и с акцентом, при этом начитанность его сразу бросалась в глаза. Я, для смеху, спросил его про теорему Пифагора и он, к моему удивлению и восхищению, изложил её исчерпывающе. С родными его тоже было всё в порядке: отец - председатель какой-то заготовительной конторы, мать - медсестра, дядя по матери - милиционер, старший брат - водитель автобуса, а моложе его - аж пять сестрёнок. Но вот в поведении было что-то, то ли диковатое, то ли разболтанное. По крайней мере, не столько я его спрашивал, сколько он меня; причём, его вопросы были порой по-детски наивны, и я всё время подозревал, что он специально дурачится. Но, с некоторыми допусками, я ним остался доволен. Высокий ростом, физически крепкий, при своей диковатости, даже излишне подтянут, энергичный, думает быстро, отвечает чётко, не задумываясь. Ну, просто идеальный матрос, если бы не разбойничья физиономия и масляные, наивные глаза. А главное - специальность хорошо знает.
Сформировали мы экипаж. Командир лодки, капитан-лейтенант Китаев, убыл в отпуск, а я остался за него. Прибыли мы к назначенному сроку в, раскинувшийся на берегу Белого моря город Молотовск (ныне Северодвинск), где находится крупнейший в стране судостроительный завод. Вот там этот Лагнатлуков доставил мне хлопот не меньше, чем тот Буратино папе Карло.
Этот рослый джигит - дитя кавказских гор, сразу стал достопримечательностью команды. В меру хитроватый, но честный, абсолютно не умеющий врать, способный кому угодно ляпнуть, что в голову взбредёт, но быстро отходчивый, гордый и обидчивый. И очень сообразительный. Иной раз сообразит такое, что другой не сообразит никогда. В команде его уважали и наградили прозвищем Тимбат-мореход. Всем своим видом он показывал, что служба на подводной лодке - это то, о чём он мечтал всю предшествующую жизнь и даже раньше. Он любил и хорошо содержал свою форму одежды. Бывало, не пройдёт мимо зеркала, чтобы не окинуть себя взглядом, и не подкрутить усы. Очень внимательно, как музыку, выслушивал команду или приказание, не мешкая, всё выполнял и о выполнении всегда докладывал чётко и громко. Однажды, старшина команды трюмных старшина 1-й статьи Бяхов, посмотрев на него, восхищённо выразился: «Ну, даёт Тимбат, как в мультипликации.
А как-то, будучи дневальным, он так громко представился прибывшему дежурному по части капитан-лейтенанту Эхову, что тот сначала зажмурился, а потом остановил его: «Тише, тише! Чего орёшь, я же не за соседней горой стою?» Офицеры сначала подозревали, что он просто чудит с серьёзным видом, но потом поверили, что он и есть такой прилежный служака. Что особенно ценно, он не пил и не курил тоже. В увольнение ходил редко, чтобы поесть мороженого и, предварительно угостив им, поговорить с какой-нибудь красивой девушкой. Но ничего недозволенного при этом не допускал. Любил молодцевато отдать воинскую честь старшему по званию, а встретив какого-нибудь старика, обязательно останавливался, снимал с головы бескозырку и здоровался. Вот какой был старшина 2-й статьи Лагнатлуков.
Не понаслышке зная особенности лиц «кавказской национальности», я всё же иллюзий насчёт него не строил и настороженно ждал, когда же он что-нибудь отчубучит. И не ошибся. Кое-что он вскоре отчубучил. Но очень своеобразно, не будь он Тимбат-мореходом. Правда, вначале этому предшествовала некая разминка. Его задержал патруль и доставил в комендатуру, так как принял за пьяного. Там разобрались и поняли, что произошла ошибка и отпустили.
А случилось следующее. Будучи в увольнении, шёл он по улице, а навстречу - патруль. И всё бы ничего, но Лагнатлуков повёл себя так, как практически никто себя не ведёт, хотя всё было правильно и логично, но лишний раз подтверждает постулат о том, что логика военной службы в том, что в ней нет никакой логики. Строго по-уставному, за три шага (а может за пять, забыл уже) он перешёл на идеальный строевой шаг и чётко отдал честь. Патруль аж оторопел, и даже оглянулся ему вслед. Ну, и ладно, иди себе дальше, Тимбат. Так, ведь, нет! Он оглянулся, и зорким глазом джигита увидел, что из кармана брюк одного патрульного торчит носовой платок. Не долго думая (он никогда долго не думал), Лагнатлуков развернулся, догнал патрульный наряд и сделал патрульному замечание: «Слушяй, дарагой, убери платок. Некрасива, панимаешь, ты же всё-таки на служьбе».
И произошло то, что и должно было произойти. Патрульные возмутились: «А, да ты пьян! Вот, и глаза масленые, и патрулю хамишь!..» Взяли его под белы руки, и в комендатуру! Но, как я уже сказал, все, в конце концов, обошлось. Отпустили его с миром, только вслед головами покачали: надо же, какие чудики бывают.
В Молотовске экипажи лодок размещались в большом военном городке, оборудованном на территории бывшего лагеря заключённых, находящегося за высоким забором со сторожевыми вышками по углам. Там были широкие улицы между рядами больших деревянных бараков, в которых можно разместить до сотни человек, и поскольку таких бараков было много, то в каждом размещали по одному лодочному экипажу: матросов и старшин срочной службы в большом кубрике, а офицеров и сверхсрочников - по комнатам, которые, видимо, раньше были карцерами. Вот в таком бараке размещался и наш экипаж. Должен сказать, что такого удобного помещения я больше не встречал даже в самых современных военных казармах.
А теперь, после краткого экскурса в быт, перехожу к описанию «отчубучиваний», совершённых Лагнатлуковым (надож, какая сложная фамилия, - как название исландского вулкана).
Однажды я обратил внимание, что когда ему выпадало стоять дневальным в ночную смену, то утром он выглядел таким бодрым, будто вовсе и не дежурил. Вскоре было установлено, что перед заступлением, он заходил в соседнюю казарму, и каким-то, только ему известным образом, уговаривал тамошнего дневального, чтобы тот присмотрел и за его казармой. А сам после отбоя укладывался спать. Разбуженный за полчаса до побудки, он спокойно умывался и потом своим громовым голосом поднимал команду.
Узнав об этом, я сначала хотел его наказать на всю катушку, но у него был такой искренне-виноватый вид и, притом, он честно признался, что очень плохо переносит ночь без сна, что я решил ограничиться беседой и спокойно ему объяснил, что это пока всё выглядит просто, но когда-нибудь в море на лодке, не привыкнув бороться со сном, он уснёт на вахте и погибнет вместе с лодкой и всеми своими товарищами. И что тогда скажут его отец, дед и прадед, который сейчас далеко, в ином мире, рядом с Аллахом, когда он, Тимбат, - их потомок, погубил столько хороших людей и заставил горько плакать их матерей. Услышав это, он аж побледнел, и поклялся, что никогда больше такого не сделает, если даже лопнет его сердце от бессонницы. Эту клятву он выполнил, но отчубучил другое. Причём такое, чего до него никто не отчубучивал.
Как-то один из офицеров, не помню уже кто, по заведённому порядку проводил вечернюю поверку, то есть после переклички зачитывал суточный план, статьи Устава и делал необходимые для службы объявления. И, как нередко водится, кто-то в строю нарушал дисциплину - хихикал и о чём-то беседовал с соседом. Лагнатлуков своим чутким ухом горца это услышал и преисполнился великим гневом. Офицер вздрогнул и растерялся, когда услышал его громкий голос: «Товарищ старший лейтенант, разрешите выйти из строя!» От неожиданности офицер разрешил и весь строй в недоумении замер, когда Лагнатлуков сделал три шага вперёд, чётко как на строевом занятии повернулся налево и строевым шагом пошёл вдоль строя. Дойдя до нарушителя, повернулся к нему лицом и гневно к нему обратился: «Ты пачиму нарушаиш дисциплину? Пачиму мишаиш гаварить начальнику, негодяй?!» - и прямым ударом кулака вышиб того из строя. Чётко повернулся и так же громко отчеканил: «Товарищ старший лейтенант, разрешите встать в строй». Ещё не выйдя из оцепенения, офицер разрешил, и Лагнатлуков невозмутимо чеканя шаг, опять прошёл вдоль строя и занял своё место. И только после этого весь строй аж присел от смеха.
Узнав об этом на другой день, я отчихвостил того офицера, вызвал этого джигита к себе. Но опять не смог его наказать. Как только я сказал ему: «Товарищ Лагнатлуков, что случилось вчера на вечерней поверке и как понимать то, что вы натворили?» - он мне с великим возмущением доложил, как отвратительно себя вёл матрос Ежов, мешая офицеру проводить вечернюю поверку, и если такое не прекратить, то не будет никакого порядка. Тут я не выдержал и начал ему втолковывать, что если мы все по каждому случаю будем бить друг другу морды, то порядка будет ещё меньше. А когда, войдя во вкус, мы начнём и в море устраивать кулачные бои между отсеками, то лодка наверняка утонет, и все этому будут только рады, что Аллах, наконец, убрал эту банду. В результате, Лагнатлуков всё осознал, опять искренне раскаялся в содеянном и поклялся, что больше никогда такого не сделает.
И опять я не наказал его, потому что здесь была и вина офицера. Если бы он не дал разрешения Лагнатлукову выйти из строя, то и мордобоя бы не было. Конечно, тот пытался оправдаться тем, что просто растерялся от неожиданной просьбы. Может быть и такое, но хотя бы спросил, зачем Тимбату срочно понадобилось из строя выйти. Уверен, задай он такой вопрос и Лагнатлуков честно бы ответил, что ему надо дать по морде нарушителю дисциплины. Но я и офицера не наказал, так как это всё очень уж смехотворно выглядело. Как в какой-то оперетте. А Лагнатлуков и эту свою клятву сдержал, и больше никого не лупил. Но вскоре отмочил такое, что никакой экстрасенс не в силах предугадать.
В тот раз мы приступили к сдаче задач по лёгководолазной подготовке. Происходило это в водолазном кабинете, оборудованном на древнем транспорте, стоящем у стенки завода на острове Ягры. На этом судне трюм был разделён на две части. Носовая его оконечность представляла в своей верхней части обширный и глубокий бассейн для водолазных погружений. Дверь из него во вторую - кормовую часть, меньшую по объёму, была не заварена, как было бы надёжнее, а просто крепко прижата двумя скобами с обеих сторон, зажатыми гайкой со стороны бассейна. Кормовая часть была завалена всяким хламом, в основном деревянной тарой и автомобильными покрышками.
Не помню, какая по счёту была та задача, но по ней нужно было выполнять под водой простейшие работы. Заключались они в том, что нужно было отыскать две металлические балки и свинтить с них по одной гайке. Итого две. Следующий водолаз делал наоборот. Он спускался с этими двумя гайками и должен был навинтить их на отысканные балки. Правда, была ещё и третья гайка - та, которая закрепляла дверь, ведущую в другую часть трюма. Видимо те, кто мастерил этот бассейн, рассуждали логически и поэтому не допускали мысли, что кому-то в здравом уме и трезвом состоянии придёт в голову отвинчивать эту гайку. И, конечно же, разве могли они предвидеть, что однажды там окажется Лагнатлуков, для которого перевыполнить план боевой подготовки - дело чести. Так что всё, что произошло, просто не могло не произойти, ибо один из незыблемых законов Мерфи гласит: «Если какая-нибудь пакость может случиться, она обязательно случится».
Так и было в тот раз. Уже значительная часть команды успешно справилась с заданиями, осталось несколько человек, то есть те, кто стояли на разных вахтах и вот, подменившись, пришли в водолазный кабинет. Среди них был и Лагнатлуков. В это время зашёл Ситарчик, уже не помню, то ли старпом той лодки, на которой мы стажировались, то ли уже её командир. Время-то много уже минуло, вот и подводит память. Но не главное это. Он пригласил меня выйти на стенку покурить и обсудить вопросы, связанные с этой самой стажировкой.
И вот стоим мы, дымим и говорим по делу. Прямо перед нами этот самый транспорт. Против второй половины его трюма на бетонном причале горит костёр, а над ним на большой треноге большой котёл, в котором что-то варится - то ли асфальт, то ли гудрон, то ли ещё что-то. А наверху на крышке трюмного люка работяги, свободные от работ, сидят и козла забивают. И вдруг вся эта мирная картина вмиг преобразилась в катаклизм. Из открытого иллюминатора в борту транспорта прямо на костёр с котлом хлынула струя воды, всё варево в котле буквально взорвалось, и вверх поднялся столб чёрного дыма, пара и искр. И сразу вслед за этим крышки трюмного люка взбугрились и вместе с работягами и фишками домино посыпались на причал, а вслед за ними из люка, как пена из чугуна с варевом, начали вываливаться ящики, автопокрышки и прочая дребедень. Ещё толком не поняв, что происходит, я, движимый инстинктом ответчика за всё и про всё, бросился вверх по трапу, влетел в водолазный кабинет и застыл, потеряв дар речи. Бассейн был сух, дверь, ведущая в соседнюю часть трюма, распахнута, а все присутствующие, кто со смехом, кто с руганью, вытаскивали из бассейна водолаза, который, после снятия с него маски, оказался Лагнатлуковым. Он, будто ничего не произошло, протянул мичману-инструктору три гайки и с чувством выполненного долга сказал: «Вот, больше там не было». У мичмана затряслись плечи. Я уже подумал, что он заплакал с горя, а когда тот повернулся, то понял, что он хохочет. Видимо то, что водолаз не только не пострадал, но даже и не испугался, да ещё и чувство врождённого юмора помогло начальнику кабинета побороть горечь утраты своего объекта.
Произошло же следующее. Лагнатлуков не присутствовал на инструктаже в начале занятия, и поэтому не знал, сколько под водой гаек, подлежащих отвинчиванию. Когда его одевали в водолазный костюм, он с обычной своей беспристрастностью спросил мичмана, сколько тому нужно достать гаек. Мичману же видимо, надоело повторять одно и то же, или он из-за тона вопроса подумал, что спрашивающий просто решил повыпендриваться, чтобы замаскировать свой страх и, не подозревая о последствиях, коротко бросил: «Все, какие найдёшь». Лагнатлуков обшарил бассейн и, найдя на его дне только две балки, на которых было по одной гайке, засомневался. Мол, что-то маловато их, стоило из-за двух столько возиться? Пошарил по стенкам и наткнулся на третью - ту самую злосчастную гайку. Когда он её открутил, да ещё оттолкнулся от двери, поворачиваясь лицом к трапу, то от совокупности толчка и напора воды дверь, которая удерживалась только слоем ржавчины, распахнулась. Если бы не отличная реакция, ловкость и физическая сила, он бы улетел в открывшуюся пропасть, но он мёртвой хваткой уцепился за стойку трапа и удержался.
Готовясь к неминуемой каре, я скрупулёзно во всём разобрался, выслушав объяснения всех участников происшествия. Все члены команды и, что самое важное, мичман-инструктор, утверждали, что вины Лагнатлукова в этом нет. Успокоившись тем, что совесть моя чиста, я всё же не строил иллюзий выйти сухим из воды, но, к великой радости, ошибся. Меня даже на ковёр ни один начальник не вызвал. На вечернем докладе я обо всём доложил комбригу. Он, конечно, к моему докладу проявил интерес и задал для большего уточнения несколько вопросов. И всё.
Успокоившись, я Лагнатлукова тоже оставил в покое, а вскоре узнал, что опасливые заявления о том, что надёжность водолазного бассейна не обеспечена, давно уже поступали в соответствующие инстанции. И об опасности захламления трюма тоже было всем известно. Однако, как принято на Руси ещё со времён царя Гороха, все продолжали ждать клювучего петуха. Так что и заварка двери, и очистка трюма - всё время переносились на поздние сроки.
Когда за очередным «чаепитием» в каюте Эхова я рассказал ему о событии, он отреагировал так: «Ты, Володя, не вздумай наказывать своего абрека, ему нужно спасибо сказать. Это могло в любое время случиться, и другой, который не столь ловок, как твой Лагнатлуков, мог бы погибнуть. А ещё он, устроив потоп местного значения, предотвратил возможный пожар. В том трюме скопилось столько горючего материала, что и спички не требуется, достаточно одного выдоха перегаром, любого забравшегося туда алкаша. А теперь и бассейн будет восстановлен в лучшем виде, и трюм очищен от хлама.
Через пару дней мы завершили сдачу водолазных задач, после чего я, механик Нелисный, штурман Молоканов и доктор Дунаев зашли в ресторан Эдельмана, чтобы это отметить. Это славное заведение известно всем, кто хоть кратко прошёл службу в Молотовске, ибо оно являет собой такое же чудо, как сады Семирамиды в аравийской пустыне. На всех параллелях и меридианах Заполярья в те времена с порядочной выпивкой, в частности, и отменной закуской, в особенности, была напряжёнка. Везде, но только не у Эдельмана.
Эдельман, это директор большого ресторана. Он часто перед его закрытием вместе со своей супругой, такой же старой и доброй, как сам, выходил в зал. Все встречали их восторженно с аплодисментами и словами благодарности. Их приглашали за столики, но они отказывались, и никто не обижался. Обходя весь зал, Эдельман спрашивал, какие есть к ресторану претензии или просьбы и, как правило, посетители всем были довольны и благодарны. Правда одна просьба была - это жить им долго, быть здоровыми и ни в чём не нуждаться. В ресторане было исключительно уютно, временами, чтобы не мешать разговорам играла негромкая музыка и только поздно вечером на всю катушку, чтобы утолить жажду вволю поплясать гремели русские, цыганские и венгерские танцевальные мелодии. Ассортимент блюд и напитков не уступал таковым в ресторанах Москвы и Ленинграда. Официантки были расторопны, лучезарноулыбчивы и красивы. Конечно же, молодые, здоровые мужики обращали на них внимание, говорили комплименты, пытались флиртовать, однако навязчивого и грубого приставания не допускали. И вообще, вся атмосфера там была по-домашнему доброжелательна, так, что создавалось устойчивое впечатление, что все там находящиеся являются хорошими знакомыми или добрыми друзьями. Там могли и накормить и напоить в долг, и этот долг всегда отдавался. Неважно кем, самим должником или кем-либо другим, но отдавался. По крайней мере, когда мы там бывали, там не случалось ни ссор, ни скандалов, и если что-то похожее зарождалось, то сразу же оперативно пресекалось самими посетителями.
Сам я очевидцем не был, но кто-то из наших рассказывал, как однажды в этот ресторан пришли трое рыбаков в бахилах и свитерах. Каждый с трудом нёс завёрнутую в мешковину большую сёмгу. Они прошли к метрдотелю, или как он там зовётся и честно сказали, что в карманах у них пусто, так как они денег за рейс ещё не получили, но им позарез надо выпить и отдохнуть, а сёмга просто подарок ресторану. И тот распорядился накрыть им столик всем, что они пожелают без всякой другой доплаты. Они же заказали ржаной хлеб, солёные огурцы, борщ, пшённую кашу со шкварками, по пол-литра водки на нос и по порции нарезанных лимонов, посыпанных сахаром. Последнее было фирменной закусью в том ресторане. Вот какой был ресторан Эдельмана.
Вот туда мы и зашли, чтобы, так сказать, оттянуться, взбодриться, то есть отдохнуть от постоянного напряжения в боевой и политической подготовке. Расположились за чистым уютным столиком; с эстрады льётся приятная мелодия, кругом оживлённый гомон, столовые приборы позвякивают, ароматные запахи дразнят, а к нам уже спешит молодка в белоснежном фартуке и с поморским кокошником на голове. Чтобы заказ принять.
Приняли по первой и, как водится, впали во временное затишье. Это всегда такое бывает, потому, что впадаешь в состояние, когда ещё не пьян, но уже и не трезв, и никак не сообразишь, как себя вести. А когда после короткой, для приличия, паузы по второй приняли, то сразу похорошело. Вроде, и свет в зале стал золотистее, и музыка веселее, и лица окружающих как-то роднее стали. И сразу желание поговорить за жизнь возникло. Механик со штурманом, как водится, сели на своего конька и сразу привлекли к себе внимание соседних столиков. Их шутливые диалоги заключали в себе бесценную изюминку. Нелисный мог задать совершенно немыслимый вопрос, который никому и в голову не придёт, а Молоканов с полной невозмутимостью на лице всегда непредсказуемо на него ответить. И получалась такая заковыристая белиберда, что хоть святых выноси. За соседними столиками, всё это слыша, уже и похохатывать начали. Мне всегда нравились их взаимоподначки, и я не отказывал себе в удовольствии со своей стороны добавлять в них толику соли и перца. Только меланхолик Дунаев, будучи истинным доктором, как всегда снисходительно посматривал на нас, как на потенциальных пациентов известной клиники.
Уже не помню, по которой мы приняли, когда за левым от нас столиком послышался испуганный вскрик и глухой звук падения тела. Это свалилась в обморок пожилая дама, которая всего несколько мгновений до этого даже взвизгивала от смеха, слушая беспардонный трёп моих подчинённых. Мы застыли, а доктор сразу бросился к пострадавшей и помог её супругу поднять и посадить даму на стул, после чего начал мерить её пульс. Такой же пожилой её спутник, трясущимися руками наливал воду из графина в стакан, а к столику подбегали сразу две официантки. Дама глубоко вздохнула, открыла глаза и испуганно взглянула сначала в лицо доктору, а потом почему-то уставилась на его правую руку. И тут она окончательно ожила и, к всеобщему удивлению, начала смеяться. Мы сразу всё поняли, и нас тоже охватил смех, что сначала вызвало недоумение и даже порицание со стороны ближайшей публики. Но вскоре и они развеселились.
У доктора-то отсутствовала одна фаланга указательного пальца правой руки. Давно ещё в юности сподобился как-то её оттяпать. А ещё он имел привычку ковырять в носу и иногда забывшись, использовал для этого как раз укороченный палец. Даже мы, видавшие виды и привыкшие к этой картине, непроизвольно вздрагивали, когда это видели. А что спросить со слабой женщины, когда доктор меланхолично поглядывая на нас, сунул себе в ноздрю этот обрубок, и она это увидела, и подумала, что он засунул туда весь палец и теперь ковыряет свой мозг. На её месте и мужик не всякий на ногах устоял бы.
Но всё обошлось. Разобравшись в инциденте, окружающие успокоились и, развеселясь, разошлись по своим местам. Снова заиграла музыка, в зале загомонили, начались танцы. И так далее.
Когда мы уже заполночь возвратились в свой барак, я первым делом осведомился у дежурного, не отчубучил ли чего Лагнатлуков и, услышав, что не отчубучил, спокойно улёгся спать.
7.
Но вскоре Тимбат-мореход с лихвой наверстал упущенное, причём в лучшем виде. Однажды замполит капитан-лейтенант Белоконь отправил с утра в город двух старшин 2 статьи Тебеньгова и этого самого Лагнатлукова (больше некого было) купить подарок ко дню рождения старшины команды мотористов старшине 1 статьи Трофимову. А когда они уходили, кто-то из команды попросил их зайти к его родственнику передать письмо. С заданием они управились быстро, купили наручные часы и прибыли в часть. Это я видел сам. В тот вечер я заступал в дежурство по бригаде, и только провёл развод суточного наряда, как прибежал рассыльный и передал, что комендант гарнизона просит меня срочно ему позвонить. Я позвонил, представился, а комендант мне и говорит; «Здесь у меня в кабинете сидит ваш старшина 2-й статьи Лагнатлуков, пришлите за ним кого-нибудь». Ничего себе, - думаю, - как он там оказался, и чего он ещё натворил? Поставил в известность об этом замполита и он сам отправился в комендатуру, Часа через два, в течение которых я не находил себе места, он вернулся, доставил Лагнатлукова в кубрик, а сам прибыл ко мне в дежурную рубку. Где и рассказал целую детективную историю.
Суть её такова. Зайдя в универмаг, Лагнатлуков и Тебеньков сразу облюбовали и купили наручные часы и, не мешкая, отправились по адресу с порученным письмом. По пути, поравнялись с каким-то пареньком и спросили его, как пройти по такому-то адресу. Оказалось, что парень как раз туда и идёт, так как является соседом адресата. По дороге разговорились и похвалились своей покупкой. Парню часы понравились, он расспросил, где такие продают и сказал, что не мешало бы и ему такие приобрести. В общем, выполнили они и второе поручение, и, немного погуляв, отправились в часть. И тут Тебеньков обнаружил, что часы, которые он положил в карман своих брюк, там отсутствуют. Нет их и во втором кармане. Всё ясно, парень тот украл. Лагнатлуков сказал Тебенькову, чтобы тот его ждал на этом месте, а сам помчался по известному адресу. Только он добежал до знакомого дома и, как по заказу, тот парень туда же подходит и часики в руках разглядывает. «Откуда у тебя часы», - спрашивает Лагнатлуков. «Купил только что», - с удивлением отвечает парень и тут же получает удар в челюсть. А Лагнатлуков, выхватив у него часы, уже мчится туда, где оставил Тебенькова.
И вот приходят они в казарму, Лагнатлуков относит часы замполиту, выходит из его каюты, а навстречу ему сам не свой Тебеньков с вытаращенными глазами и вторым экземпляром тех самых часов в руке. Откуда они взялись, - изумляется он. «Слушай, - говорит Тебеньков, - это те наши часы, я их, оказывается, мимо кармана в брючный клапан спустил, и они в ботинок проскочили. То-то я чувствовал, что что-то щиколотку давило». «Получается, ты зря парня побил... Да ещё и ограбил?» - возмутился Лагнатлуков, и ни слова больше не говоря, развернулся и бегом помчался к лагерному забору, к известному немногим лазу, а оттуда в город. По дороге купил в магазине бутылку водки для безвинно пострадавшего. Только выходит из магазина, а тут патруль: мичман с двумя старшинами. «Стой, - говорит мичман, - водочки, значит, купил? Кто такой? Увольнительную и служебную книжку мне, а водку сам понесёшь, как улику, и пошли с нами».
Если бы они знали, с каким джигитом связались, то были бы побдительнее. А они развеселились, всё шутили да подначивали задержанного. По пути следования, справа от дороги, забор средней высоты оказался. Лагнатлуков одного резким толчком сбил с ног, другого подножкой свалил под ноги мичману, так что тот тоже свалился. Сам птицей перемахнул забор, и был таков. Был, и нет его - будто приснился. Но служебная книжка его осталась у мичмана, и вскоре он уже докладывал о случившемся дежурному по комендатуре. И сам комендант тут появился.
Лагнатлуков же пришёл к побитому парню, вручил ему часы и водку, горячо извинился перед ним, даже челюсть свою подставил. «Бей, - говорит, - дарагой, имеешь право». Но парень (русская душа) сразу забыл обиду, пригласил к столу, выпить и закусить за крепкую дружбу. Но Лагнатлуков, как человек долга, вежливо отказался, привёл себя в порядок и как истинный джентльмен отправился в комендатуру сдаваться.
Там он прямиком вошёл в кабинет коменданта и по всем правилам громко и даже торжественно доложил, что старшина 2 статьи Лагнатлуков, купивший водку и убежавший от патруля, прибыл и готов понести наказание за свой отвратительный поступок, позорящий честь и достоинство советского моряка. Комендант, отродясь такого не видевший, некоторое время сидел, потеряв дар речи, потом встал, пожал Лагнатлукову руку, пригласил его сесть и рассказать всё поподробнее, а ещё - откуда он родом, кто его родители, здоровы ли они, кто его начальники, как ему служится. Когда он всё внимательно выслушал, то снял трубку телефона и позвонил в нашу бригаду. И, примерно, через час передал Лагнатлукова прибывшему замполиту.
И вот сидим мы с Белоконем в дежурной рубке и рассуждаем, что с этим абреком делать. Как его наказать? А впрочем, за что его наказывать-то? Ну, что он такого сделал? Ну, ошибся, ни за что человека побил. Так ведь извинился! Ну. от патруля убежал не для того, чтобы скрыться, а чтобы выполнить долг, вернуть честь и достоинство оскорблённому. И опять же, вернулся, чтобы заслуженное наказание понести.
И тут раздаётся стук в дверь, она открывается, чётким шагом входит Лагнатлуков. Он прикладывает руку к головному убору, уже и рот открыл, - сейчас начнёт громко и чётко докладывать. Но я его опережаю, скомандовав: «Отставить!» И потом уже спокойно объяснил: «Я уже сам вижу, товарищ Лагнатлуков, что Вы пришли. Ия уже догадался, в чём Вы сейчас поклянётесь. И я верю, что свою клятву Вы выполните, потому что Вы настоящий джигит и хороший моряк-подводник. Сейчас Вы идите в казарму, и ложитесь спать. А впредь даю Вам совет: прежде чем действовать, всегда сначала подумайте в течение шести минут». Он, конечно, спросил, почему именно шесть минут нужно подумать. И я объяснил ему, что 5 минут - это слишком мало, а 7 - слишком много.
После этого он ушёл в казарму и, видимо, с этого момента и всё последующее время думал, почему 5 минут мало, а 7 - это много. Но именно с этого дня его отчубучивания и прекратились.
Всё оставшееся время до конца службы он был примерным старшиной, из командира отделения вскоре вырос до старшины команды гидроакустиков, ста настоящим асом в своей специальности. Но служба его на подводной лодке, а это произошло в конце следующего года, всё-таки закончилась необычно.
Но сначала расскажу ещё один эпизод из его службы. Это эпизод совсем другого рода, а не отчубучивание.
Однажды, в период ходовых испытаний подводной лодки на Каспии, мы всплыли вблизи острова Свиной и легли в дрейф в позиционном положении. Командир ПЛ капитан 3 ранга Китаев Н.И. находился на мостике, я же, как положено, - в центральном посту. Слышу голос командира сверху: «Старпома на мостик!». Понимаюсь и встаю на своё место на левом крыле у переговорного трубопровода, и командир меня спрашивает: «Ну, что видишь?» Я окидываю взглядом корпус лодки, думая, что командир обнаружил какой-то изъян в моей службе, - может, ржавчина где-нибудь на корпусе, или ещё что-то. Но Николай Иванович, что для него не совсем обычно, улыбается: «Да нет, старпом, ты не так понял, тут всё в порядке. На море посмотри: видишь, два сторожевика?» «Так точно, - отвечаю, - слева на траверзе бортовой номер 511, а слева, градусов 40 - бортовой 512, в Бакинскую бухту следуют малым ходом». «Правильно, - говорит командир, - а теперь я тебе продемонстрирую фокус. Ну-ка, дай вниз команду, чтобы Лагнатлуков включил шумопеленгатор, и доложил обстановку».
Я сделал, как велел командир, и вскоре снизу поступил доклад: «Шумы двух СКР, слева 102 градуса и слева 42 градуса, идут влево малым ходом». И тут командир сам подходит к переговорке и говорит вниз: «Лагнатлуков, доложи их бортовые номера». Услышав это, я сразу подумал, что командир определённо спятил, но вида не подаю, так как уже и не к такому привык. И тут снизу поступил доклад: «Слева 110 - бортовой номер 511, слева 48 градусов - бортовой номер 512». Тут я подумал, что спятил сам, и мне всё это мерещится, но, продолжая оставаться невозмутимым, обращаюсь к Китаеву: «Товарищ командир, прошу разрешения спуститься в рубку, самому послушать». «Правильное решение, старпом, - отвечает тот, - иди, послушай сам».
Тут я должен пояснить, хотя, в одном своём произведении я об этом уже сообщал, что командир ПЛ «С-291» Николай Иванович Китаев, так нас всех вымуштровал, что все мы, офицеры подводной лодки, многое умели, сверх своих основных обязанностей. В частности, в любом отсеке могли выполнить все первичные мероприятия по борьбе за живучесть, запустить насосы и компрессора, нести вахту на машинном телеграфе и управлять вертикальным рулём, а та же продуть главный балласт, и многое другое. Я же ещё мог нести гидроакустическую и радиолокационную вахту, и не хуже боцмана управлять горизонтальными рулями. Поэтому, я смело влез в гидроакустическую рубку. «Ну, Тамбат, - говорю, - подвинься, и дай мне наушники, обследую горизонт». А сам чувствую себя полным идиотом, собираюсь бортовые номера ушами определить. Всё правильно, это сторожевики шумят, следуя малым ходом в кильватер один другому. Шумы совершенно одинаковы, какие тут к лешему бортовые номера? А Лагнатлуков всё понял, и говорит мне: «Товарищ капитан-лейтенант, не сможете вы, это и не всякий штатный акустик сможет. Я СКР с бортовым 511 узнаю по особому тону шума, у него есть какой-то дефект одного гребного винта, вот он, шумит левее. А тот, что за ним идёт, значит, 512-й - их же здесь только два таких». «Ну, дела, - думаю. - Век живи - век учись; однако, Тимбат - настоящий ас!» Вылезаю на мостик и докладываю командиру, что всё понял. Тот остался доволен, и теперь, уже серьёзно, говорит: «Вот что, старпом, Лагнатлукову осталось служить два с половиной месяца, а он акустик от Бога, такого больше не найти. Поэтому, агитируй его остаться на сверхсрочную службу, - это тебе особое задание».
И начал я с того дня Лагнатлукова агитировать, уговаривать, убеждать, - вообще, охмурять всячески. Но всё было напрасно. Это было единственное задание моего командира Китаева, выполнить которое я оказался не в силах.
У него была большая мечта - стать милиционером. Уже вся команда из его рассказов знала, что его дядя, бывший милиционер, в конце тридцатых годов обезвредил банду грабителей, за что был награждён орденом. Вот он хочет стать таким милиционером, чтобы искоренять преступность на своей родине, в Адыгее. «У нас, - говорил он, - милиционер - уважаемый человек; он знает законы, и у него наган! Его все боятся!» Ну, что тут можно поделать?
В тот период Лагнатлуков крепко сдружился с командиром отделения электриков - старшиной 2-й статьи Кициненко. Крепкая это была дружба, настоящая. И однажды Лагнатлуков предложил ему после демобилизации поехать с ним в Адыгею. Поскольку Кициненко был круглым сиротой, и родных у него на Украине не было, одни школьные друзья в Белой Церкви остались, то он это предложение сразу принял, и даже, с помощью друга, начал понемногу учиться говорить по-адыгейски. Кициненко был хороший моряк и специалист-электрик. И тоже талантлив, только его талант был довольно «распространённый» - он мог надраться до поросячьего визга, и подраться с кем угодно, хоть с паровозом. Но Лагнатлуков в этом направлении, крепкий пригляд за ним устроил, и Кициненко начал уверенно и успешно исправляться. Но однажды так случилось, что лихой электрик оказался в увольнении без присмотра строгого товарища, попал в нехорошую компанию и «тряхнул стариной», то есть, и напился, и подрался лихо и со вкусом. И кара ему сделалась особой строгости. В то время был обычай, тех, кто дослужился до демобилизации и не успевал поумнеть, наказывали задержкой на службе до 31 декабря. А Николай Иванович Китаев, уж куда как суров был, поэтому и обрушил эту кару на Кициненко! А это взыскание, естественно, и на Лагнатлукове отразилось. Не мог он уехать к себе на родину, оставив друга. Поэтому, подумав шесть минут, как я его когда-то научил, он обратился к командиру с горячей просьбой, простить оступившегося друга, и как-нибудь смягчить наказание. Но командир был непреклонен. Тогда Лагнатлуков подумал ещё шесть минут и попросил командира, чтобы тот и ему разрешил продолжить служить до 31 декабря. Убеждал, что он будет безропотно выполнять всё, что от него потребуется, но уйдёт со службы только с другом.
А этого уже и командир не мог сделать, не было такого закона, чтобы в мирное время военнослужащий, отслуживший добросовестно срок своей службы, на ней бы задерживался. Но, к чести Николая Ивановича, в этой сверхперпендикулярной ситуации, он нашёл простое решение. Он добился, чтобы Лагнатлукова после демобилизации, уже как вольнонаёмного, приняли на работу в гидроакустический учебный кабинет, причём, с хорошей зарплатой. А жил он в кубрике нашей команды среди старых друзей. И нужно отдать ему должное, он продолжал строго выполнять распорядок дня, ложился спать во время отбоя, вставал по побудке, его койка и тумбочка были всегда образцово заправлены. Так что он служил наглядным примером для молодых матросов и старшин.
И вот наступило 31 декабря 1955 года, друзья отпраздновали вместе с командой новый год и вместе уехали в Адыгею, конечно же, прекрасную страну, раз в ней рождаются такие прекрасные люди, как Лагнатлуков Тимбат сын Каспалета - Тимбат мореход, по-другому. И мне, честное слово, его как-то не хватало. Я частенько вспоминал его непредсказуемые отчубучивания, и на душе при этом как-то даже светлело.
На этом можно было бы закончить это повествование, но через 18 лет, то ли случайно, то ли по воле провидения, решившего откликнуться на мои воспоминания, случилось так, что я узнал продолжение этой истории. В 1974 году, последнем году моей военно-морской службы, перед увольнением в запас, попал я в санаторий в городе Хмельник на Украине. Возвращаясь оттуда через Киев, я делал там пересадку с одного поезда на другой, и на привокзальной площади, как говорится, нос к носу, встретился с Кициненко, который ждал автобус на Белую Церковь. Несмотря на то, что прошло уже немало лет, и оба мы были в цивильных шмотках, мы буквально мгновенно, безошибочно друг друга узнали и несказанно были рады этой встречи. Правда, времени нам на это предоставлено было мало, около часа всего, но Кициненко успел мне много рассказать.
Итак, 18 лет назад, полные радужных надежд, приехали он и Лагнатлуков в Адыгею - страну снежных вершин, глубоких ущелий и зелёных долин. Сначала всё шло обнадёживающе хорошо. Родители Лагнатлукова приняли Кициненко, как родного сына, а многочисленные друзья Тимбата стали и его друзьями. Лагнатлуков поступил в милицейскую школу в Майкопе, а Кициненко устроился работать на электростанцию. Но через год он женился на младшей сестре Лагнатлукова и над головами друзей сразу стали сгущаться тучи. В их адрес стали поступать угрозы со стороны родственников, недовольных этим браком по националистическим и религиозным соображениям. Потом жену Кициненко украли и спрятали в горах. Тимбат собрал верных друзей и похищенную вскоре отыскали. Её освобождение сопровождалось применением холодного и ненарезного огнестрельного оружия, при котором трое участников получили разной степени ранения. В результате этого, им всем троим пришлось, не без помощи отца и дяди, спешно покинуть Адыгею и уехать на Украину. Там все они сначала устроились работать на большой стройке и жили в общежитии. Через пару лет Кициненко с женой поселились на его родине в Белой Церкви, где он устроился работать мастером электротехнического цеха, а жена няней в детском саду. Лагнатлуков же опять поступил в милицейскую школу, теперь уже в Киеве. Но и там авантюрная судьба его разыскала, и не отказала себе в удовольствии устроить ему приключение и, конечно же, опять из ряда вон выходящее.
Однажды, поздно вечером, возвращался он из цирка в своё общежитие и услышал шум явно криминального характера. Это было ограбление. Одна пожилая туристка из Англии вздумала погулять по ночному Киеву. Она по национальности была вообще-то русская, но в раннем детстве родители увезли её в Англию, где через полсотни с лишним лет жизни заделались настоящими англичанами, хотя родной язык не забыли. Гуляет, значит, она себе на свой английский манер в твёрдом убеждении, что в Киеве так же безопасно, как в старой доброй Англии. Ан, нет. Выходят из какой-то подворотни двое начинающих грабителей, притом такого вида, что любой самый наивный человек ни в коем случае не спутает их с обычными прохожими. Они сразу же бросились к англичанке, а та, завизжав, побежала от них что есть мочи. Но споткнулась, подвихнув ногу и упала. Они вырвали у неё её английскую сумочку и в полной уверенности в своей безнаказанности, тут же начали её потрошить. И тут раздался громоподобный голос, по которому, без всякого сомнения, можно опознать Лагнатлукова: «Стой, собаки, сейчас убивать буду!» - гаркнул Лагнатлуков, - и так одного за другим шарахнул о ближайшую стену, что они отключились и как мешки с мусором свалились на тротуар. А Лагнатлуков взял замершую от ужаса англичанку на руки и несколько кварталов нёс её до ближайшей больницы.
Через неделю эта леди каким-то образом его отыскала и на такси подъехала к его общежитию. Она его очень благодарила и предлагала много денег, чем сильно его обидела. Он, как настоящий джигит, что на много весомее, нежели джентльмен, отказался от всякой награды. Тогда она сказала ему, что пригласит его к себе в Англию, как только вернётся туда. На это Лагнатлуков согласился, так как читал произведения Вальтера Скотта и был не прочь посмотреть на эту романтическую страну.
И, представьте себе, через определённое время в Республиканский отдел внутренних дел приходит Лагнатлукову приглашение в эту Англию, причём заверенное соответствующими инстанциями, да ещё с описанием его подвига. Так что славный сын гор Лагнатлуков Тимбат Каспалетович не во сне, а наяву оказался в Англии. Там он пробыл пару недель, и когда вернулся обратно и встретил Кициненко, то и поведал ему о своём странствии, достойном пера Гомера.
В Англию он, конечно же, заявился без всякого уведомления и поэтому его никто не встретил. Но он полагал, что истинный адыгеец, не способный заблудиться в горах, в какой-то там Англии, тем более не заблудится. И не ошибся. Дом той леди был на окраине небольшого городка и представлял собой изящное одноэтажное здание со множеством комнат, с садом и лужайкой перед входом, огороженное высоким штакетником с ажурной калиткой. На калитке была картинка с собачьей мордой и надпись «Осторожно собака». Он удивился, почему слово «злая» пропущено, но страха не почувствовал. Не к лицу горцу, да ещё будущему милиционеру бояться какую-то заморскую собаку. А ещё там был колокольчик, в который он и позвонил. На звонок из парадной двери выпорхнула какая-то леди на много моложе той, что его пригласила, так что он подумал, что это или её дочь или служанка. Оказалось, что служанка. Он представился, и та повела его к крыльцу. Но на полпути к нему вдруг остановилась и испуганно воскликнула: «Ой, осторожно собака!» Лагнатлуков уже приготовился отбить нападение, но к его удивлению нигде никакой злобной псины не обнаружил, а к его ногам из-под какого-то лопуха выскочило лохматое существо величиной с котёнка и визгливо залаяло. Так вот почему в Англии отсутствовало слово «злая», стало быть, это предупреждение, чтобы на собаку нечаянно не наступили. Это было так неожиданно, что Лагнатлуков захохотал во всю свою адыгейскую глотку, отчего перепуганную собачонку, как ураганом сдуло обратно под лопух, а из парадного вышла сияющая хозяйка. И Лагнатлуков, по его рассказу, очень интересно провёл время в той Англии. Но поскольку я не писатель-романист, то несущественное опускаю и возвращаюсь к сути.
Лагнатлуков успешно окончил милицейскую школу, там же, в Киеве, женился, и через пять лет тоже перевёлся в Белую Церковь на должность участкового инспектора. Поселился в тот же дом, где Кициненко, и у обоих у них уже по трое детей. Они по-прежнему неразлучные друзья и уважаемые в Белой Церкви люди. В общем, всё у них сложилось, как в мыльной опере со счастливым концом.
Тут подошёл автобус на Белую Церковь, мы попрощались и Кициненко уехал. А чуть позже и я уехал.
8. История пятая: про виртуальных коз и реальную гауптвахту.
В поезде Киев-Рига мне досталось пустое купе. Это было кстати, так как от дум, навеянных рассказом бывшего командира отделения электриков ПЛ «С-291» голова моя была, как растревоженный муравейник. Я долго не спал, всё думал и анализировал, многое вспоминал. Вспомнился и один разговор с Эховым, в далёком и по расстоянию, и по времени Молотовске. Он тогда спросил меня, не запарился ли я со своей командой. Я ответил, что нет, не запарился и, естественно, поинтересовался, а почему он об этом спросил? Не знаю как где, а у подводников, насколько помнится, не принято спрашивать друг друга - как у него идут дела на его лодке. Для праздных разговоров есть другие темы.
И тогда Эхов открыл мне одну тайну, связанную с моей командой. Оказывается, когда эта команда формировалась в Полярном, то одно начальственное лицо, почему-то недолюбливавшее моего командира Китаева или поспособствовало, или просто не помешало сплавить в неё самых отпетых разгильдяев. Цель была простая: и Китаева проучить, и дивизию от всякого хлама очистить. Но результат оказался совсем не тот, который мог бы быть. Даже обратный. Чья в этом заслуга, судить не могу. То ли все минусы по каким-то неизвестным законам человекологии друг друга скомпенсировали, то ли офицерский коллектив оказался на высоте, то ли железная воля и непреклонность командира возобладала. А скорее всего - все эти три фактора одновременно. А вообще-то, в течение первого полугодия было много чего эквилибристического. Но всё равно, моя команда мне нравилась. Произошло как-то так, что все были открыты и друг другу понятны. Сложился общий язык. Ну, кто-то что-то отмочил. Спросишь его спокойно, для какого такого он это сделал, и он объяснит, или сразу или после наводящих вопросов. Правда, кто-нибудь нет-нет иногда начнёт горбатого лепить да разводить турусы на колёсах, так его нужно просто остановить и убедить говорить правду, а потом объяснить, что так больше делать не надо. И меры принять своевременно и адекватно. Не помню, кто-то из классиков сказал, что русский человек на озорство талантлив. Вот таким талантливым на озорство с первых дней, проявил себя химик старший матрос Лукин. Я его на этом поприще приметил, когда мы ещё добирались поездом из Мурманска в Молотовск. Ничего не скажешь, был он остроумен и находчив. Это неплохо, но при этом изрядно разболтан, за что его частенько приходилось одёргивать. А когда уже в Молотовске мы начали отрабатываться на плавающей лодке Ситарчика, он перестарался.
Однажды, в центральном посту зазвонил телефон. Стоящий на вахте молодой матрос из штатной команды снял трубку, а оттуда кто-то солидным, авторитетным голосом: «Вы что себе позволяете?! Ваши козы разбрелись по монтажному цеху, мешают работать! Немедленно заберите их! Вам же вчера выделили для них стойло, вот и держите их там!» Матрос в полной растерянности отвечает: «Какие козы? У нас никаких коз нет, мы же подводная лодка». А ему из трубки: «А мне плевать, какая там ваша лодка! Ваша часть такая-то?» «Так точно!» - отвечает матрос. А из трубки ещё грозней: «Ну вот! На рогах у коз бирки, как раз с номером вашей части». Матрос вызвал дежурного по лодке мичмана. Тот схватил трубку: «Кто это там в первом отсеке хулиганит? Прекратите!» А ему в ответ: «С вами говорит дежурный по заводу! Вы что не знаете, что подключены к береговой телефонной линии? Сейчас же заберите своих коз, иначе я буду звонить вашему комбригу». А тут и сам Ситарчик появился. Послал мичмана в первый отсек, и там, на месте преступления, был схвачен старший матрос Лукин, вокруг которого собралась хохочущая толпа.
Вечером команда прибыла в казарму, и я вынужден был этого Лукина подвергнуть беседе. Вначале он особой своей вины не осознавал, вёл себя даже снисходительно и высокомерно. Мол, ну пошутил, так на пользу же этому салаге из деревни (вахтенного матроса, значит, в виду имел). Пусть, мол, набирается опыта и с городом сближается. Тут я ему спокойно, - мол, я тоже из деревни и хотел бы тоже ума-разума набраться. И начал его последовательно выворачивать и тыкать носом в его подловатую суть, позволяющую ему ответственную службу на подводной лодке превращать в балаган ради желания незаслуженно утвердиться в глазах других.
В процессе этой беседы узнал, что его отец первый секретарь райкома в районном центре Свердловской области. Сыном ему заниматься было некогда, так как он постоянно возглавлял борьбу то за урожай, то за надои молока. Сыном же занималась в основном мама - потомственная москвичка из номенклатурного рода, между прочим, родственница Свердловскому облвоенкому. Вот она с помощью этого сановного пана избавила драгоценное чадо от военной службы и устроила его в престижный московский ВУЗ. Но молодой барин что-то там очень не так сделал и из того ВУЗа был изгнан, даже не окончив первого курса. Тогда, к чести своей, воспитанием сына занялся папаша и, чтобы оградить отпрыска от вырождения в высокородного прохиндея, добился, чтобы его направили на службу именно в ВМФ, да ешё на подводные лодки. Дескать, там его вернут к человеческому облику. Я с удовольствием решил пойти навстречу поумневшему родителю, и в тот же день на вечерней поверке объявил начинающему шоумену 5 суток ареста с содержанием на гауптвахте.
Попутно я детально втолковал команде, к чему могут привести такие вольности. К примеру, если какой-нибудь, у кого в голове вместо мозгов забродившая сперма, шутки ради объявит по трансляции срочное погружение. Много чего я тогда наговорил в сердцах. А на другой день у меня с замполитом Белоконем небольшая нестыковка произошла. Он встревожился, не перегнул ли я палку. Так строго наказал за первый проступок. Очень уж у него были большие виды на этого вундеркинда. Оказывается, у него и почерк отличный, и на машинке он печатает лихо, и рисует хорошо. Но я его ласково успокоил, что гауптвахта никогда ещё не портила, ни почерка, ни рисовального таланта. И не ошибся. Впоследствии Лукин стал мастером по изготовлению стенгазет, даже стихи начал сочинять, а пакостных номеров больше не откалывал. А сочинить стишок для него было проще простого - легче, чем выматериться. За время его службы у нас, а он служил до осени 1955 года, он насочинял шутливых четверостиший, чуть ли не на каждого члена экипажа. Только на командира Китаева не отважился. Я же до сих пор помню про себя такой стишок.
То не гром в горах кавказских,
Не туман густой стоит.
То идёт старпом Щербавских,
Беломориной дымит.
Не в бровь, а в глаз, как говорится. Я в те поры был непревзойдённый курильщик, и в моих устах одна беломорина непрерывно сменялась другой. Особенно, когда занимался какой-нибудь писаниной. Мухи тогда залетать в мою каюту боялись.
А гауптвахты, в то старое доброе время, очень способствовали воспитательной работе. Можно сказать не хуже, чем театры и музеи. Причём, они были такие же бесплатные, как лечение и образование. Вот в то время, когда я ехал в поезде Киев - Рига, устроить на гауптвахту кого-нибудь стало уже проблематично. Даже при наличии вакансии требовалось преподнести начальнику «губы» презент в виде бутылки спирта. А если арестованный со своей стороны мог посулить ему две бутылки, то ему эта «губа» становилась лучше санатория.
9. История шестая: про Прохоренко.
Вторым, кто побывал в молотовской комендатуре, был командир отделения радиотелеграфистов старшина 2-й статьи Прохоренко. Особенно знаменит он был по части анекдотов. Их у него было на все случаи жизни и в неограниченном количестве. Если увидишь хохочущую толпу, значит и Прохоренко там. Когда он их столько накопил? - неизвестно, и все лаконичные, меткие и неповторимые.
Один запомнился. Две бабки стоят по разные стороны плетня и разговаривают.
- Слышь, Матвеевна, - говорит одна, - ночью ктой-то все грядки вытоптал!
- Да это стюденты, - отвечает вторая, - окромя их, некому.
- Да какие ж то стюденты? - сомневается первая, - Следы-то, человечьи!
В комендатуру он попал потому, что был навеселе. При этом, спрятал свою увольнительную, служебную книжку и назвался Сапожниковым. Чтобы опознать, патруль доставил его в наш городок, где и была установлена его личность. Когда замполит спросил, с чего это ему вздумалось именно Сапожниковым назваться, он ответил, что сапоги - это «прохоря», на блатной мове.
А в Сормово, во время увольнения, зашёл он на базар, а там молодой парень арбузы продаёт, но так неквалифицированно, что товар его еле-еле расходится. Тут Прохоренко и предлагает сделку: ты мне ставишь поллитру, а я твой товар за полчаса распродам. Тот согласился. Заскочили они в ближайший туалет и поменялись одеждой. Тот согласился, Заскочили они в туалет и поменялись одеждой. Прохоренко надел пиджак и кепку, а парень его суконку и бескозырку и зашёл в столовую, купил поллитру и сел там на лавку, в ожидании Прохоренко, А Прохоренко в это время начал товар рекламировать, да так лихо, что большая очередь собралась. Он шутки-прибаутки, как из мешка сыплет, а охочий на веселье народ, арбузы разбирает. Я его шуток не слышал, но говорят, что он начал с того, что громогласно на весь базар объявил, что продаёт заморские вишни - большие, каких свет не видывал и сладкие, которых ещё никто не едал. Первой подсеменила какая-то старушка и глаза вытаращила: «Да какие ж то вишни, милок? Ента ж арбузы, чай». «Ты что, девица-красавица, - Прохоренко ей в ответ, - аль совсем ослепла? Это вишни и есть, только я их водкой поливал». В общем, до того он народ развеселил, что действительно за полчаса всё распродал и с карманами, набитыми деньгами, шасть в столовую, а того парня и след простыл. Туда-сюда, нет его. Оказывается, пока Прохоренко демонстрировал купецкую сноровку, в ту столовую заглянул патруль. Смотрят, сидит какой-то небритый, косматый старшина 2 статьи, причём на нём не брюки-клёш, а полосатые, мятые штаны и жёлтые растоптанные сандалии. При этом, ни во фрунт не вскочил, ни честь не отдал, а сидит нога за ногу, семечки лузгает и что-то несусветное мямлит. Взяли его под белы руки и уволокли в комендатуру. А через полчаса другой патруль на другого чудика наткнулся. Идёт какой-то парень, в кепке на затылке, под распахнутым грязным пиджаком (скорее пинжаком) чистенькая тельняшка, ниже наглаженные брюки-клёш и надраенные до зеркального блеска ботинки. И карманы оттопырены. Хотели уж мимо пройти, но тот чудик, вроде как с перепугу, стойку «смирно» принял и лихо честь отдал. Тут уж явно другой коленкор обозначился. Насел на него патруль, обыскал, выволок из карманов видимо-невидимо денег, а с ним и увольнительную, и служебную книжку - старшина 2 статьи Прохоренко. Ах ты, гад, возмутился патруль, ты старшину ограбил. И уволокли его тоже в комендатуру. Вот там эти оба чудика и встретились и во всём, как на духу, сознались. Смеху на всё Сормово было. Один Китаев не смеялся, а покачал головой и говорит мне: «Ну, старпом, пока я в отпуске был, ты команду превратил не то в цирк-шапито, не то в оперетту». «Виноват, товарищ командир, - ответил я, - буду вину искупать». А сам подумал: знал бы он, какие без него цирковые номера откалывались.
Однако, не более чем через полгода, стала наша команда по дисциплине и отработанности почти образцовой. Китаев ввёл такую муштру, что все чувствовали себя от восхода до захода, как на строевом смотре и улыбались, только предварительно спросив на то разрешения у ближайшего начальника. Но это была тщательно отрепетированная показуха, как только Николай Иванович глядел в другую сторону, экипаж становился прежним - весёлым и находчивым. Такой одновременно двухвариантный быт требовал от всех большого напряжения. В первую очередь от офицеров. И не все это долго выдерживали, со временем некоторые начали ломаться, особенно прибывающие молодые лейтенанты. Мы же, основное ядро, то есть я, штурман Молоканов, минёр Кудрин, механик Нелисный, доктор Дунаев - держались крепко. В рабочее время, да ещё если Китаев где-то неподалёку, всё было, как он велел: «Товарищ капитан-лейтенант, разрешите доложить?» «Докладывайте, товарищ старший лейтенант!» «Товарищ Молоканов, передайте командиру БЧ-Ш, чтобы он зашёл ко мне». «Есть, товарищ капитан-лейтенант». Открывается дверь и монументально входит командир. Я командую: «Товарищи офицеры!» - и все вскакивают. «Товарищи офицеры», - отвечает Китаев, и все принимают положение «вольно». «Старпом, я буду на совещании у комбрига, работать по плану». «Есть, товарищ командир». «Не командуйте», - и Китаев величественно удаляется. «Отбой, ребята! Доктор, где домино?» И начинается другая жизнь. Мы сразу становимся теми же, какими когда-то были там, в ресторане Эдельмана. Немудрено, что молодой лейтенант, видя такие метаморфозы, ощущал себя, как под контрастным душем или у него закрадывалось подозрение, что был в дурдоме среди психов, играющих роли воинских начальников. А когда огребал выговора или аресты при каюте, то возвращался в жёсткую реальность.
Рискуя показаться действительно психом, скажу, что при всём при этом мы искренне уважали своего командира. Конечно, не редко подсмеивались, но уважали и на совесть выполняли всё, что он ни потребует, и привыкли не удивляться, каким бы неожиданным и странным это не казалось. Потому что мы видели, какой он в море, насколько он грамотен и решителен. Насколько послушна ему подводная лодка, в какую передрягу она не попадала бы. Мы все ему верили до конца. А молодые этого понимать ещё не научились и поэтому ломались. И замполит сломался, наверное, потому что староват уже был по возрасту. Как только мы вернулись в Полярный, он сразу же побежал в политотдел и добился перевода.
10. История последняя: про лейтенанта,
передумавшего топиться.
Когда мне впервые пришла в голову не совсем нормальная мысль о нас, российских подводниках времён недоразвитого социализма и холодной войны, то я дал себе зарок писать всё, ничего не скрывая и так, чтобы никого не обидеть. Нельзя же знать все мотивы и обстоятельства чьих-то поступков, и они могут оказаться совсем не такими, как ты их представляешь. А писать приходится о реальных событиях и реальных людях. Поэтому, в данной главе, я не назову подлинной фамилии своего героя. Из этических соображений.
И ещё одно отступление. Быть осторожным, в этом плане, меня заставляет ещё и то, что я всё-таки держу слабую надежду на то, что мною уже написанное, когда-нибудь будет опубликовано. Лично мне это не нужно; моё желание одно: чтобы в быстроменяющемся нашем мире сохранились бы следы подлинной жизни моих собратьев - русских подводников, такой, какой она была для них, а не для плакатов и патриотических мероприятий.
Сейчас я вынужден мириться с тем, что моя неприглаженная писанина заполняет интернет, назначение которого, по моему разумению, несколько иное, нежели назначение литературы. И наверняка там преобладает внешняя, занимательно-развлекательная сторона, требующая привнесения всяческих прибамбасов, подобных ароматизаторам, увлажнителям и затвердителям, как в теперешней колбасе. Но что поделаешь - хоть что-то останется.
Итак, продолжаю. Наш экипаж, состоящий из не совсем героев и не совсем негодяев, потому что стать первыми не хватило воли, а вторыми не позволяли совесть и воспитание, из Молотовска прибыл в Сормово. Кажется, это было в июне. Быт и род нашей деятельности резко изменились. Во-первых, во главе экипажа встал штатный его командир Китаев Николай Иванович, а я приступил к исполнению прямых обязанностей его старшего помощника. Во-вторых, серьёзность нашей задачи стала на порядок выше. Мы перешли к детальному изучению своей подводной лодки по мере её постройки, то есть с киля, непосредственно на стапеле завода. В это время на лодку один за другим начали прибывать молодые офицеры на должности командиров групп. Один из них - лейтенант Птичкин (так я его назвал, чтобы не раскрывать подлинной фамилии) - был почти нормальный парень, осведомлённый и эрудированный, сколько положено, но несколько инфантильный, что было обычным явлением для большинства тогдашней городской молодёжи. В Уставах сведущ, строевая выправка для нахождения в поле зрения старших начальников вполне удовлетворительная. Служебные обязанности и организацию службы усвоил, как обычно: пока не для того, чтобы исполнять, а чтобы сильно не удивляться в случае практического их выполнения. Но зато, отлично разбирается в направлении «что-почём» и «где». На затылке грива, на лбу кок, на пальце зачем-то перстень, брючки узенькие, ботинки с утолщёнными каблуками и большая восприимчивость к музыке. Чуть где ритмично захрюкает, сразу начинаются лёгкие конвульсии, ножка запритопывает, подбородочек задвигается. Ну что ж, такой уж народ пошёл.
И тут, когда на гражданке неумолимо и поворотно ширилась Хрущёвская оттепель, на флоте началось разное завинчивание гаек, в связи с ещё не дошедшей до нашего сведения гибелью линкора «Новороссийск». Но это было уже позже, когда мы пришли в Баку. Мы, старики, этим особенно удручены не были, наши гайки уже Китаевым были завинчены, а молодым лейтенантам стало куда как не сладко. Особенно Птичкину, так как очень уж он не привычен был к «тяготам и лишениям». Не успел он оглянуться, как нахватал несколько выговоров от командира боевой части, пару раз арест при каюте от командира схлопотал, на начальника штаба напоролся, когда шёл в незастёгнутом на все пуговицы кителе и в расшнуровавшемся ботинке. Тот, мало того, что наорал на него всласть, так ещё отправил на плац час маршировать под наблюдением дежурного по бригаде. Дважды не смог на свидание с девушкой прийти, отчего вся первая любовь расстроилась. И такие удары судьбы на него сыпались без конца. И он не выдержал. Пару раз подрался, что ранее для него было неприемлемо, после чего стал принимать хоть и понемногу, но чаще, причем, тайком от всех. И, в конце концов, созрела у него мысль покончить с такой собачьей жизнью.
Не помню, по какому поводу бакинская бригада подводных лодок, как это было нередко, сидела на казарменном положении. Было воскресенье. Китаев на какой-то другой лодке, где командир почему-то отсутствовал, ушёл в море на трое суток и я по-старинке полновластно управлял экипажем. И что-то мне позарез понадобился это недотёпа Птичкин. Все разосланные мною гонцы вернулись ни с чем, с понурым видом. Тогда я, как можно крепче чертыхнувшись, отправился на поиски сам. Поскольку я знал всех его «зелёных» приятелей, то сразу же начал прочёсывать их возможные лежбища, и мне выпала удача. Один из них, лейтенант Собачкин (назовём его так, чтобы лучше замести следы), был в курсе дела и, поскольку тоже тревожился о судьбе своего друга, всё сразу и рассказал. Оказывается, около часа назад Птичкин заходил к нему, уже выпивши, в подавленном состоянии и с бутылкой водки. Предлагал выпить, но Собачкин отказался, так как уже сидел под арестом при каюте. И Птичкин ушёл. А ещё у него был большой брезентовый мешок, а в нём верёвка. Я всё понял и, не подав вида, вышел и сразу направился в безлюдную часть гавани. Интуиция мне подсказывала, что Птичкин вешаться не будет. Для этого трудно найти укромное место, а потом - он самолюбив и горд. Значит, он пошёл топиться. По пути мне встретился мичман, и моё предположение получило подтверждение. Он сказал, что видел лейтенанта, который шёл в сторону южного пирса, сгибаясь под тяжестью мешка. Вот и длинный южный пирс. Под ним сухо до половины его длины и там имеется бетонная площадка, вокруг которой уже большая глубина. Я заторопился и в то же время старался не шуметь, чтобы не спугнуть Птичкина, если он ещё на этом свете и, сойдя под пирс, сразу его увидел сидящим у самого края той площадки. Он был ко мне спиной и обвязывал вокруг себя верёвку с тяжёлым колосником на конце. Когда я прошёл половину расстояния, он услышал меня и обернулся. Тут я, как можно веселее окликнул его: «Птичкин, ты никак купаться собрался?» «Нет, не купаться», - ответил он глухо. «Ну, понятно...» - сказал я, и сел, не доходя до него десяток шагов. Я боялся, что он в любой момент бросится в воду, и тогда я его достать и вытащить просто не смогу. Колосник тяжёлый и глубина здесь большая.
Рядом с ним стояла початая бутылка и у меня появилась надежда, так как прежде, чем совершить задуманное, хотя бы раз, но обязательно к ней приложится. И я заговорил, как можно спокойно и соболезнующее, уговаривая, чтобы он не делал этого. И тут его прорвало. Всхлипывая, он начал мне перечислять все свои обиды. Когда же он кончил, то я неожиданно, даже для себя, сказал ему: «Слушай, я, пожалуй, тоже с тобой утоплюсь. Что это за жизнь, я уже давно об этом подумывал, да всё не решался. Там для меня хватит конца верёвки?» «Хватит, - в полной растерянности ответил Птичкин, - а груз двоих утянет?» «Конечно, хватит, - говорю я уверенно, - надо только воздух в лёгких не задерживать, а сразу его выдохнуть». «А вы и вправду тоже хотите топиться?» - спрашивает Птичкин уже с некоторой растерянностью. «А ты не веришь? Ты и года ещё не прослужил, а я сколько уже мучаюсь, слушай, дай хлебнуть немного». И я решительно подошёл к нему, сел рядом, взял бутылку, сделал небольшой глоток и протянул ему. Тот тоже хлебнул. Видя появившуюся нерешительность в движениях, я с радостью подумал: всё, Птичкину уже не очень хочется топиться, надо его дожимать. Мы ещё сделали по несколько глотков, после чего он чуть не уронил бутылку. Совсем хорошо, - подумал я. Ещё после пары глотков сделал растерянный вид и спросил его: «А ты секретные документы кому-нибудь передал?» «Нет, - спохватился он, - совсем забыл, а что теперь делать?» «Вот что, - говорю, - сейчас ещё светло, это всё оставим тут, и бутылку тоже. Сейчас пойдём в казарму и все секретные документы по акту передадим Молоканову». «Молоканову?» - запинаясь, повторил Птичкин и икнул. «Ну всё, - продолжаю, - пойдём, пока будем передавать, стемнеет. Вернёмся сюда, допьём бутылку и - вперёд». Птичкин смотрел на меня уже с доверием, и даже головой кивал. А мне уже стало казаться, что он забыл уже, зачем он тут, и что мы собираемся делать дальше. Он сразу, даже с радостью, отвязался с моей помощью, и мы пошли. Он уже еле переступал ногами, а последние полпути до казармы я уже нёс его на себе.
В казарме, кроме дневального, никого не было, так как все ушли в клуб смотреть кино. Я сказал дневальному, чтобы он набрал в рот воды на ближайшие двадцать лет. Он чётко ответил: Есть, товарищ капитан-лейтенант». Я уложил его спать, он сразу отключился.
Когда пришли офицеры из кино, я велел им не трогать Птичкина, пусть спит до утра. И объяснил, что подобрал его в кустах за береговой базой. На другой день утром я дал лейтенанту опохмелиться, после чего провёл вразумляющую беседу, ободрил и заверил, что дальше всё будет хорошо. Надо только не раскисать и избавить голову от всякой дури.
А Птичкин и вправду, после этого как переродился, и служба у него постепенно наладилась. Я же, лишний раз прочувствовал, как иногда трудно распознать человека. До этого я Птичкина просто презирал, а переменил о нём своё мнение, когда увидел, как он забеспокоился, вспомнив с моей помощью, что забыл, как положено, передать секретные документы. Значит, и на краю смерти, военная тайна была ему дорога. Значит, не все струны поломались в нём, ещё остались те, которые душу и совесть удерживали.
Но Птичкин не пришёл с нами в Полярный. Через полгода врачи в его здоровье нашли что-то, не положенное подводнику, и он был переведен на береговую службу. А жаль.
В наше время неуклонного оскотинивания, цена каждого нормального человека возрастает. Многие ещё в неведении, что этот процесс начинается с пелёнок. Когда теперешняя мама, одетая в силиконовые груди с пирсингами, крепко накрепко принайтовывает своё дитя к роскошной коляске, чтобы оно не рыпалось и не мешало ей по мобильнику взахлёб рассказывать подруге, какую сексуальную помаду она приобрела, и какую сексуальную музыку слышала она по телеку, с этого момента путь к свету для её ребёнка сужается. Зато открываются другие пути, ведущие на стезю скобаря, наркомана или сексуального маньяка.
Человек начинает делаться на руках матери, на природе и в родительском доме, при всеобщем внимании к себе. А уж после - дурное влияние улицы и школы ему уже не будет так опасно.
11. Итого.
То, что хотелось писать, я написал, однако. Теперь немного поплюрализничаю.
Как-то перед самым началом строительства светлого капиталистического будущего, а точнее в разгар перестройки, которая есть прелюдия к нему, ни с того - ни с сего собралось несколько находящихся в запасе и в отставке подводников. Сошлись и заспорили, как поэт Некрасов говаривал. И один рассказал, как он недавно навестил своего сына, учащегося в военно-морском училище в Ленинграде. И как там его удивило одно новшество. Это наличие замочков в дверках курсантских тумбочек, и то, что тарань, получаемую на практике, курсанты не съедают, а копят, а потом продают.
Услыша это, я сказал тогда: «Всё, ребята. Скоро подводного флота не будет, и государство наше будет совсем другое». Большинство скептически заулыбалось, а кто-то воскликнул: «Ну, Щербавских как всегда, что-нибудь завернёт»... Согласилось со мной меньшинство. Теперь наглядно видно, кто был прав.
А теперь о главном. Сейчас бурлит Россия. Кто сокрушается, кто радуется, а кто как пил - так и пьёт. Мол, какие там дураки, какие дороги? Как было, так и будет. И всё чаще призывы раздаются - идею надо искать. Какую идею? Как какую, национальную, конечно. А то была она, и вот больше нету. А те, которые в большом авторитете, сказали, как отрубили: «Надо воздвигнуть олимпийское Сочи и обзавестись нанотехнологиями».
Я же, как имеющий право иметь своё мнение, имею его, и оно у меня такое. Всё это суета сует. Кто придумает национальную идею? Ну, кто-нибудь придумал. Щас! Так ему и поверили. А потом стоящую идею за так никто не подаст. Сейчас всё продаётся, даже ничего не стоящее. Дураков же будет ещё больше, ибо они плодовиты, а дороги строить - никаких откатов не хватит.
Теперь Сочи. Ну, вбухают ещё полтриллиона и построят. И что? Продуть олимпиаду и без Сочи можно и, притом, обойдётся дешевле. Для успехов в спорте нужны спортсмены, тренеры, инвентарь, а спорткомплексов и спортплощадок достаточно. Нужно только выгнать из них продавцов ворованным да привезённым из Турции и Китая. Ну, ещё харч нужен и настроение. Харч же сплошная отрава, а настроение, как на заброшенном кладбище.
То есть, пользы от Сочи никакой, а вред будет большой. Прокормить такой город, не имеющий ни достаточной промышленности, ни сельского хозяйства, будет очень трудно. Это же сколько из Америки потребуется куриных окорочков и чесноку из Китая. А нука батька Лукашенко, по своей вредности, молока не даст? Едоки же в том Сочи будут страсть, как едкие. Там же вся чиновничье-криминально-олигархическая элита соберётся. Скромно кушающим, там места не будет. Да и опасно там будет жить скромным людям. Все крупняки там будут иметь электронные замки в молибденовой упаковке и зубодробильную охрану по роте на нос. А кто мелкоту там защитит? Милиция? Щас! Там же всех парней, как мышей переловят и в рабство отдадут, а девок по арабским публичным домам рассортируют. А для разделки детей на органы подпольные мясокомбинаты понастроят!
И ведь прямо напротив Сочи крутые горы и с этих круч, прямо в эти Сочи, съедет на задницах всё террористическое отребье Кавказа, и ну всех и всё, подряд, терроризировать. В таком городе их целая дивизия спрячется, и ни с какими Шарпеями их не сыщешь. И ни Мухтар, ни даже собака РУ не поможет.
Теперь нанотехнологии. Ну, будут они. А почём за штуку? Они, эти «наны», опять же будут на службе у ворья. Вор, вооружённый нанотехнологиями, обчистит за любо-дорого. Если уж коррупцию победить никак не получается, то с нанотехнологиями вообще не будет сладу.
Не тем, братья славяне, мы занимаемся. Надо ещё раз почитать «Историю одного города» Салтыкова-Щедрина. Там всё это уже давно описано.
Надо просто смеяться. Смех даёт силы. На подводных лодках всегда помогал в самые трудные минуты. Только тут его, пожалуй, недостаточно. Смех хорош для психического самосохранения. Для физического самосохранения требуется ещё злость. Даже заяц, хорошо разозлившись, иной раз с лисой справляется.
Но и злости ещё недостаточно. Это будет бег по кругу, ибо злость быстро перерастает в безграничную жестокость. Так, что нужен ещё кто-то третий. Неспроста же у мужиков принято соображать на троих.
Так кто же будет третьим? Некоторые показывают пальцем на Красоту. Мол, красота спасёт мир. Неправда это! Не спасёт красота мир, ибо она сама продаётся, причём, цена ее, сейчас копеечная. Это раньше красота ценилась, особенно женская, когда секса не было. А сейчас, при сплошном сексе, на красоту уже не смотрят. Резиновая баба, или бомж, уснувший у мусорника, - сейчас заменят любую красавицу. Так что красоту отбрасываем.
Остаётся ещё Любовь. Вот это и есть третья сила. Ибо любовь никогда ещё не продавалась. Над ней никто не властен. Любящая будет ждать любимого до смертного часа, кошка загородит своего котёнка перед пастью хоть крокодила. Любовь к женщине, к мужчине, к родителям, к детям, к своему народу и к своей стране всегда вдохновляли на подвиги.
Вот они - те три богатыря, те самые три мушкетёра!
Итак, Смех, Злость и Любовь!
Только на них надежда.
Город Рига.
2010 год.
|
БОЛЬШАЯ АПЛ "ПСКОВ".
ИСТОРИЯ КОРАБЛЯ.
Игорь Горелов
Пусть бесится злая пучина
За северным краем земли,
Лишь тот настоящий мужчина,
Кто вел под водой корабли.
|
Главная.
