Владимир Щербавских.



ВИЗИТ В ЛУКОМОРЬЕ.

Глава 1.

Шёл 1877 год, и была Пасха. Молодая попадья Агафья Ивановна - будущая моя бабушка по материнской линии, вместе с праздничной толпой прихожан, вошла в просторный двор самарского храма. И сразу же глаза её, как и глаза других, идущих рядом, остановились на группе мужиков в арестантской одежде, стоящих под охраной солдат-конвоиров. Это были осуждённые за разные вины на каторгу в Сибирь.

Губернатор, видимо сердобольный человек, разрешил им в последний раз на воле послушать пасхальную проповедь. Закончившаяся зима была уж больно сурова, пути-дороги в Сибирь ещё не открылись полностью; так что пусть бедолаги грешные наберутся душевных сил на предстоящий тяжёлый путь.

Бабушка моя - недавняя молодая девка из бедной крестьянской семьи, выданная за пожилого попа державинского прихода, тоже была жалостлива. Невольно остановившись, она стала разглядывать стоящих с отрешёнными лицами арестантов и сразу же, как споткнувшись, взгляд её остановился на одном из них. В первом ряду стоял рослый русоволосый каторжанин по виду чуть старше её возрастом, который не сводил с неё пристального взгляда. Глаза их встретились, и она прочла в них восхищение и глубокую печаль. Не отдавая отчёта в своих действиях, она подошла к нему и подала освящённый кулич.

О чём они недолго говорили, я точно не знаю, и знать не могу. Когда, спустя многие годы, моя бабушка рассказывала об этом мне - её семилетнему внуку, я в таких делах был совсем некомпетентен. Я тогда узнал только, что то - был мой будущий дед - то ли донской, то ли уральский казак Качалин Григорий Иванович, осуждённый за то, что поднял руку на государева человека. И усугубляло случившееся то, что в руке этой была острая казацкая сабля. Окружающие успели наброситься на него и предотвратили неминуемое. Сабля только сшибла с чиновника шапку и отсекла кончик уха. Для каторжного приговора этого было достаточно. И ещё я понял, что бабушка страстно уговаривала казака, чтобы он, пока не поздно, написал прошение на имя государя-императора разрешить ему вступить в добровольческое народное ополчение, которое набирает приехавший в Самару генерал Скобелёв. А пойдёт это ополчение на войну с басурманами освобождать из турецкой неволи православных христиан, наших болгарских братьев.

Так и сделалось. Подал казак самарскому губернатору прошение на имя государя-императора и тот губернатор, наделённый властью и правом выносить решение от царского имени, удовлетворил это прошение. Получил казак волю с условием искупить свою вину верной службой Отечеству в течениие двадцати пяти лет.

Отгремела кровопролитная война на Балканах, во время которой прошёл тот казак огни, воды и медные трубы. Он и реку Дунай форсировал вплавь, держась за гриву верного коня, и крепость Плевну штурмовал, и на Шипке бился до последнего патрона. И пока не минули урочные годы, успел и за быстрой рекой Аракс побывать, гоняясь за абреками, угоняющими в неволю грузинских детей, и сопровождал караваны в хивинских песках. И только уже в степях Манчжурии, наконец, отзвенела его шашка, и отзвучали подковы верного коня. Заживив раны, он вернулся на Волгу, чтобы ещё раз взглянуть в глаза той, что навеки запала в душу. Искал её и в Самаре, и в Саратове, а нашёл на окраине дремучего Бузулукского бора на лесном хуторе близ села Державино, там и жила с шестью детьми давно овдовевшая Агафья Ивановна. Они поженились, в 1906 году родился у них сын Гаврила, а в 1907 году дочь Татьяна - будущая моя мать. И жить бы им и дальше в любви и согласии, но грянула 1-я мировая война и деду моему, казаку, у которого воинская служба бессрочная, снова пришлось вскочить в седло и погонять австрияков и германцев. А тут случилась революция, а за ней и гражданская война - вот она. Приглашали, хотя старого уже, но всё ещё лихого казака, под свои знамёна сначала белые, потом красные, но не пошёл он, ни к тем, ни к другим, так как не поднялась его рука, чтобы проливать кровь своих русских соотечественников.

Ни белые, ни красные на него не осерчали, в покое оставили. Первые, потому, что имели почтение к трём георгиевским крестам на его груди, а вторые, потому что зачли ему в заслугу каторжный приговор буржуйского суда и бедняцкую жизнь. Но горестно было ему видеть, что вокруг происходило, как брат идёт на брата, сын на отца, сосед убивает соседа, земля не пахана, а в степи бродят одичавшие кони. Днём они уходят в безлюдные места, а ночью приближаются к жилью. Они всматриваются в далёкие тусклые огоньки, втягивают трепетными ноздрями ещё не забытые запахи, прядут ушами и всё ещё ждут. Ждут, что вот послышатся знакомые шаги и голос. Он подойдёт, заговорит и ласково потреплет гриву. Но не придёт больше лихой кавалерист - белый или красный (кони в политике не разумеют), давно уже его кости обглодали дикие звери или истлели они в сырой земле.

Одним пригожим летним днём мой дед задремал на завалинке, да и заснул. И приснился ему его конь. Тот верный конь, на котором он гарцевал под стенами Плевны. Грянул тогда с тех стен залп картечи и смёл их обоих. Конь отошёл сразу, а казака откачали. Дали ему вместо наркоза выпить почти полулитровую кружку первача, и фельдшер выковырял из его тела дюжину калёных картечин. Лишь одна осталась где-то глубоко под сердцем. Ну и ладно, она не мешала ему особенно, только иногда в плохую погоду напоминала о своём присутствии. И вот теперь спит он и видит, что стоит перед ним тот конь - осёдланный, как положено, призывно потряхивает гривой и бьёт о землю копытом. Будто зовёт казака - мол, пора, садись в седло, и поскачем. Очнулся дед от сна и всё понял, и даже повеселел почему-то. Помылся в бане, надел чистое исподнее, повинился перед женой своей во всех вольных и невольных грехах, а вечером созвал всех соседей. Лесной хутор-то всего о трёх избах был. Жили в нём старый лесник с такой же старой женой и ещё одна семья. Распили они не спеша четверть самогона, чем бог послал закусили, поговорили, попели песни, да и разошлись.

А утром казак не проснулся. Он был уже далеко на своём верном коньке, в той стране, где нет ни зла, ни печали. Всё это я услышал от своей бабушки, только по малости своих лет я тогда принял всё это за одну из её бесчисленных сказок, которые она мне рассказывала обычно ранними зимними вечерами, сидя за прялкой под приглушённо тикающими настенными часами.

Глава 2.

Отец мой - Павел Матвеевич Щербавских родился в 1907 году в бедной казацкой семье в деревне Сухоречка, того же Оренбургского края Самарской губернии. В те лихие времена, в тех не менее лихих местах смерть косила людей, как коса степной ковыль. Разруха, голод, тиф, малярия - та ещё компания. А потом ещё братоубийственные сражения гражданской войны. Там свирепствовали и белочехи, и мадьяры, и банды белоказачьих атаманов Семёнова и Дутова, и колчаковцы, против которых сражались известные герои той войны В.И.Чапаев и Гай. Почти до 1930 года неспокойно там было.

Его отец не вернулся с германской войны, мать умерла от чахотки, старшую сестру с младшим братом добрые люди приютили, а он в этой суматохе потерялся. Одиннадцати лет отроду примкнул он к ватаге таких же беспризорников, и бродяжничал по базарам и трущобам Бузулука и его окрестностей. Попал под облаву и был определён в одну из комунн, которые организовывались тогда по всей стране. Там его отмыли, обучили грамоте и различным ремёслам. Потом он освоил специальность агронома, а по достижении восемнадцатилетнего возраста был призван в ЧОН (части особого назначения при ВЧК). Те чоновцы охотились на укрывающихся в лесах белобандитов и, как теперешние отряды МЧС, боролись со стихийными и прочими бедствиями, а также восстанавливали и строили объекты народного хозяйства. И с тех пор вся жизнь моего отца безраздельно принадлежала Державе.

После военной службы, он в качестве агронома участвовал, вернее, организовал создание первого в тех местах совхоза «Революционер» и МТС при нём, и в 1933 году удостоился приглашения в Кремль с отчётом о результатах этого первого опыта. Трое суток он, вместе с другими работниками, не выходя из правления совхоза, писали этот отчёт, а когда он явился в средоточие Советской власти - Кремль, этот отчёт никто и смотреть не стал. Его просто приглашали то в один, то в другой кабинет, где его выслушивали различные чиновники-специалисты: по кадровой работе, по организации труда, быта, питания, культурно-просветительской работе, урожайности, росту поголовья скота и т.д. Всё это стенографировали и отсылали его в следующий кабинет. На эту работу ушло полдня, после чего отцу предоставили три дня отдыха в роскошной кремлёвской гостинице совершенно бесплатно. За это время ему показали Кремль, поводили по музеям, он побывал и в кинотеатре, и в Большом театре, и в цирке. У него даже голова устала и скулы заболели от того, что часто от удивления приходилось широко открывать рот. В завершение сам всероссийский староста М.И.Калинин вручил ему грамоту, подписанную Сталиным, который тоже не обошёл его вниманием. Это заключалось в том, что он тепло пожал отцу моему руку и спросил: «Товарищ Щербавских, а сколько вам лет?» «Двадцать шесть, товарищ Сталин» - ответил отец и, почувствовав себя самым счастливым человеком на свете, отбыл в родные края.

Эта короткая встреча с человеком большой величины потом косвенно дважды повлияла на судьбу моего отца. В 1936 году, когда он был районным агрономом, проводилось укрупнение районов, поэтому площадь пахотных земель увеличилась. Время приближалось к посеву озимых, а районное руководство с освоением новых площадей не торопилось и они так и лежали нераспаханные. Отец обращался и в райисполком, и в райком партии по поводу вопиющей бесхозяйственности, но там с принятием решения не торопились. Тогда он дал соответствующую телеграмму в областной сельхозотдел. Глухо. Он через голову своего начальства в обком обратился. Тщетно. И грянул гром. По чьему-то сигналу нагрянула комиссия, аж из Москвы, причём не разбирательная, а уже карательная. Кое-кого в воронках сразу увезли, видимо не в одном районе такую оплошность допустили, а отца высвистали в Оренбург пред грозные очи главного инспектора. «Товарищ Щербавских! - прогремел его грозный оклик. - Что вы сделали для того, чтобы доверенная вам пахотная земля была во время засеяна?» Отец рассказал, как он обращался в райисполком и в райком, но там его обращение во внимание не приняли. «Это и неудивительно, - укоряюще говорит инспектор, - в вашем райисполкоме и в вашем райкоме свил своё гнездо враг, а вы его не разглядели». Тогда отец рассказал, как он телеграфировал о сложившемся положении областному советскому и партийному руководству. «Вот, вот! - злорадно-угрожающе прервал его инспектор. - Этим вы уведомили врагов, которые и там засели, о том, что их преступный план успешно выполняется».

После этого отец совсем растерялся и обречённо ответил: «Ну, тогда и меня арестуйте. Только объясните, что я мог сделать?» И инспектор сказал ему: «Вы должны были не останавливаться, а обращаться дальше, если надо - к самому товарищу Сталину. Сейчас мы вас арестовывать не будем, для этого ещё не пришло время. Пока. А сейчас возвращайтесь в свой район и продолжайте работу». Уехал отец восвояси и продолжал работать успешно и плодотворно, да так, что и орден Трудового Красного знамени получил, и даже депутатом в областной совет избран был. Только пришло то, обещанное инспектором время. Перед войной, в 1940 году, захотело районное начальство прославиться, для чего удумало перевыполнить план по сдаче хлеба государству и потребовало от председателей двух колхозов и зерносовхоза сдать дополнительно зерно из неприкосновенного семенного фонда. И так на этих председателей насели, и так их запугали, что те всё, как велено, и сделали. Но пришла очередная весна, зерна на сев и не хватило, а начальство не только забыло своё обещание восполнить семенной фонд, но даже сделало вид, что и знать на эту тему ничего не знает. И началась над теми невиновными обвиняемыми уголовная экзекуция с политической окраской.

Поругавшись с районным начальством, отец уехал в Оренбург и дал оттуда телеграмму о случившемся в направлении - «Москва, Кремль, тов. Сталину».

До Сталина та телеграмма вряд ли дошла, но те, до которых она дошла, отреагировали быстро и решительно. Несправедливо обвиняемых председателей сразу отпустили, а их место заняли настоящие виновники.

Но только в сказках счастливый конец бывает счастливым со всех сторон. В реальной жизни он имеет хоть малую, но ущербинку. В данном же случае, эта ущербинка заключается в том, что отец нажил себе в местных руководящих органах, может быть не совсем врагов, но всё-таки недоброжелателей. А они, эти недоброжелатели, были всегда и, похоже, всегда будут. И не только в былинные времена, но и во временах поступательного движения из тёмного прошлого в светлое будущее. Умудрённый жизненным опытом, отец не сомневался, что те, которых он обидел, от мысли отыграться не откажутся. Поэтому, когда началась война, и естественный патриотизм, стал трудно отличим от корыстно-предусмотрительного остервенения, он понял, что для мстителей это самое удобное время. И он, не смотря на то, что как ценный сельскохозяйственный руководящий работник, мобилизации не подлежал, напасал соответствующее заявление в соответствующую инстанцию с просьбой отправить его на фронт. Тогда случайно я услышал его разговор с моей матерью, которая спрашивала его, зачем он это сделал? Он тогда ей ответил: «Пусть лучше меня убьют немцы, Тогда и народ будет меня добром помнить, и дети будут мною гордиться. Если же меня - ни за что, ни про что - расстреляют свои, то, каково будет им считать себя детьми врага народа?» Я, конечно, из услышанного тогда, ничего не понял и об этом вскоре забыл. А отец с честью прошёл всю войну. Хотя в мирное время срочную службу он проходил в кавалерии, но воевать ему приходилось в инженерных войсках, и оружием его был не только автомат, но ещё и топор, и пила, и лопата. Ему пришлось рыть много окопов, устраивать блиндажи, наводить переправы через реки, отражая при этом вражеские атаки. На фронте он вступил в партию и дослужился до сержанта, командира отделения.

Вернулся он домой здоровым и невредимым, удостоившись всего лишь контузии. Но и она его всё-таки извела, и послужила уходу из жизни в возрасте 82-х лет.

До самых последних своих дней, мой отец был убеждённым сталинистом. Сколько я не пытался открыть ему глаза на диктаторскую и бесчеловечную сущность вождя, сколько не старался убедить, что безграничная верность идее и неповторимые организаторские его способности не могут оправдать крови невинных жертв, причём, не просто людей, а лучших людей, - он был непреклонен.

На это он отвечал: «Сын, ни ты, ни я, ни кто бы то, вообще, другой - не знает и не может знать всей правды. И не нам судить Сталина». А ещё он уважал бывшего диктатора Латвии Карлиса Ульманиса. Он с ним встречался на одном из совещаний, организованном в Куйбышеве Министерством сельского хозяйства СССР (не помню в каком году). Там Ульманис, бывший в то время инструктором Министерства по вопросам агрономии и зоотехники, делал доклад. Отец считал его талантливым агрономом и недоумевал, чего это его в политику и во власть занесло?!

В моей памяти отец остался честным бескомпромиссным человеком, бесконечно преданным своей Родине. Он был строг, справедлив и ненавидел всякую фальшь. Уже после войны, когда он работал председателем райсельхозотделом райисполкома, недоброжелатели его всё-таки достали. Используя анонимные доносы и лжесвидетельства, его осудили за то, что он, якобы, пользуясь служебным положением, откармливал свой скот и скот своих родственников государственным сеном. Состоялся суд, на котором отец даже не пытался оправдываться, посчитав это ниже своего достоинства, и сел за решётку на 4 года. Будучи в тюрьме, он с одним из заключённых, заканчивавших сидеть свой срок и выходившего на волю, отправил письмо тому инспектору, который его когда-то допрашивал по делу о срыве посевов озимых. Тот оказался исключительно порядочным человеком и, отсидев всего полгода, отец был реабилитирован. Всего-то, требовалось ткнуть судью и прокурора носом в тот факт, что у отца никакой скотины, кроме серого кота, дворняги, да десятка кур, которые сена в пищу не употребляют, вообще нет, и родственников в тех краях тоже нет.

Глава 3.

В свете вышесказанного, я должен гордиться тем, что моя стезя является общепринятой для настоящего россиянина - сына особенной страны, в которой люди делятся на три категории. Первая - это те, кто уже отсидел. Вторая - те, кто сидит в данный момент, и третья - кто ещё не сидел, так как ещё очередь не дошла, или не будет сидеть потому, что не доживёт до этого волнующего момента.

Забегаю далеко вперёд от того, с чего начал. Когда я работал в Рижской мореходной школе, как-то после одного общественного мероприятия мы - преподаватели и мастера производственного обучения сидели в учительской, у нас, не помню с какой стати, зашёл разговор о том, сидели у кого-нибудь кто-либо из родных и близких в тюрьме. Нас там было порядка тридцати человек, и оказалось, что чуть ли не у всех кто-либо из родственников когда-то отбывал срок. У кого дед, у кого отец или дядя, или брат.

Глава 4.

Во всех официальных документах, подтверждающих законность моего нахождения на этом свете, значится, что я на нём появился в селе Державино, Бузулукского района, Оренбургской области путём естественного и законного рождения. И это истинная правда, только правда и ничего больше, кроме правды. Нужно только внести небольшую поправку, заключающуюся в том, что свершилось это событие не в самом селе Державино, а вблизи него - в заповедном и дремучем лесу - во всемирно известном Бузулукском бору.

В прежние века и годы он был постоянно на слуху, но сейчас о нём что-то ничего не слышно и в мою душу закрадывается грустное предположение. Может быть, он уже не существует, так же, как не существуют многие другие прекрасные места, составляющие природные богатства России. Такие, как ковыльная степь в Тоцком районе той же области. То ли в 1954-м, то ли в 1955-м году там была взорвана атомная бомба и через образовавшуюся радиоактивную пустыню храбро промаршировала мотопехотная дивизия.

Бузулукский же бор, как уникальное творение природы, известен во всём мире. И в истории России он тоже отмечен. В 1391 году, то есть через 11 лет после Куликовской битвы, в его окрестностях произошло наикровопролитнейшее сражение между эмиром Самарканда Тамерланом и золотоордынским ханом Тохтамышем. Войско Тохтамыша было многочисленнее, так как в его состав входили ещё и войско его союзника сибирского хана Едигея, и дружина Московского князя Василия Ш - сына Дмитрия Донского. Но победил Тамерлан. Русская дружина, вырвавшись из окружения, ушла вглубь дремучего бора. После долгого блуждания в нём, она вышла к Волге в районе Самарской луки, а посланная за ней погоня в тех чащобах бесследно сгинула.

Во времена Н.С.Хрущёва тот бор чуть не уничтожили. Собрал тогда Никита Сергеевич наимудрейших экономистов-счётчиков. Посчитали они кто на счётах, кто на пальцах и доложили ему в один голос, что если тот бор вырубить, а землю распахать, да кукурузой засеять. Вот будет здорово! Сказано-сделано. Начали бор вырубать и вырубили бы, если бы не вступилась за него вся мировая общественность. Дрогнул Никита Сергеевич и остановил поножовщину. Успели только четверть бора извести. На освободившейся площади чего только не сеяли, но там, так ничего и не выросло, потому что там сплошные пески, бывшие когда-то дном моря в Юрском периоде Мезозойской эры. И вот теперь они обнажились, под влиянием эрозии пришли в движение и начали засыпать плодородные окрестности. Чтобы остановить надвигающуюся экологическую катастрофу, были спешно приняты меры по посадке хотя бы кустарников, и средств на это было истрачено во много раз больше, чем на предыдущее легкомысленное окаянство.

Только я, тогда в том бору родился, об этом ещё ничего не знал. Да и не до этого мне тогда было. Нужно было скорее научиться самостоятельно передвигаться и говорить, чем я и занялся. О том периоде моей жизни у меня остались смутные отрывочные воспоминания и впечатления. Достоверно знаю только то (по рассказам родителей), что до начала интенсивного ползания, ни в чём предосудительном я замечен не был. А вот в Державино, куда мы перебрались из лесной избушки, я совершил грубый дисциплинарный проступок - самовольную отлучку, закончившуюся приводом в милицию.

Когда к моей матери пришла соседка, и они занялись приготовлением разных варений, я же в то время ползал по кухне, обследуя и изучая окружающую обстановку. В какой-то момент дверь во двор оказалась открытой и без присмотра, чем я и не замедлил воспользоваться. Поползав во дворе, я выполз на улицу и тем же манером отправился вдоль неё в сторону окраины. Видно какая-то сила звала меня обратно в дремучий лес. Только побег мой был прерван в самом начале. Какая-то, встретившаяся на моём пути, женщина подобрала меня и, не зная, кто я такой и откуда взялся, принесла в милицию. Участковый, будучи в курсе всех событий и обладавший осведомлённостью обо всём и обо всех, быстро установил мою личность и принёс меня к моим родным, которые в панике уже прочёсывали все окрестности.

Об этом событии мне стало известно много позже из рассказов родителей, я же отчётливо помню только то, что было с того времени, когда я стал прямоходящим, то есть поднялся с колен и уверенно пошёл на своих двоих. В это же время я начал и свободно разговаривать. В 1932 году наша семья переехала в село Грачёвку, куда отца назначили главным агрономом РайЗО (районный земельный отдел). Там в течение семи лет я прошёл начальную школу жизни, то есть научился читать, писать, считать и думать; совершил великие открытия; получил незабываемые впечатления; освоил и овладел первыми навыками жизни. Учителями этой школы жизни были мои родители, и жители села: взрослые и дети, а так же братья меньшие - домашние и дикие животные. Теперь всё это издалека видится мне, как прекрасная сказка. Одним словом - это было Лукоморье.

Почему я то время и то место ассоциирую с поэтическим сказочным детством? А вот почему.

Однажды нас навестил, приехавший из Бузулука дядя мой Гавриил, и привёз мне подарок - толстую книжку сказок. И в начале книги было стихотворение Пушкина «У Лукоморья дуб зелёный...» Когда моя мама прочитала мне это, то я был очарован до оцепенения, попросил прочитать ещё и снова слушал, затаив дыхание. А потом замучил всех родных расспросами: кто такая баба-Яга, почему у её избушки куриные ноги, кто такие 33 богатыря и почему они живут в море? Спрашивая, зачем кота на цепь посадили, я сочувственно смотрел на своего друга, котёнка Васю, и не мог без слёз и возмущения представить его, ходящим на цепи вокруг дуба. Но мне объяснили, что тот кот учёный, он сам надевает на себя цепь, потому что она золотая и красивая, а когда идёт куда-нибудь или спать ложится, то снимает её и в сундучок убирает. А когда я при этом увидел, что Васька всё это слушает вполне спокойно и даже мурлычет одобрительно, то облегчённо вздохнул и уже с другим настроением слушал про Лукоморье, так что через пару дней знал его уже наизусть. Затем были ещё сказки, одна другой краше, а «Конёк-горбунок» стал моей настольной книгой, как впоследствии - «Корабельный устав».

Через пару лет, то есть, когда мне исполнилось 4 года, я уже бегло читал сам, до дыр зачитывая эти сказки, потом другую детскую литературу для своего возраста, принялся за юношескую, потом за взрослую - приключенческого характера. В общем, пошёл вразнос и, придя учиться в 1-й класс, ухитрился уже усвоить некоторые учебники, вплоть до пятого, такие как естествознание и история.

С каждой новой, прочитанной мною книгой, мучения моих родителей из-за града вопросов увеличивались. Ещё бы, ведь сколько новых сведений потоком вливалось в мою голову, и я не мог успокоиться, если что-то было непонятно: что такое экватор, муссонные дожди, бракоразводный процесс, инквизиция, бреющий полёт, крестный ход или мангровые заросли... Поэтом и отец, и мать, и бабушка облегчённо вздыхали, когда моя непоседливая натура уносила меня на улицу, оставляя их в покое. Так, что мне была предоставлена полная свобода перемещения во всём трёхмерном пространстве. Я за день оббегал полсела и ближние его окрестности, продолжая черпать информацию всеми своими органами чувств, успевая и с кем-нибудь подраться, или подружиться, свалиться с какой-нибудь крыши, взобраться на десяток деревьев, искупаться на речке, заодно посмотрев, как рыбаки сома вытаскивают, или как более взрослые мальчишки коней купают. Да мало ли чего интересного можно на белом свете увидеть?! И при этом, мне никогда не грозила никакая потенциальная опасность. В том, ещё недоразвитом социализме, не было ни педофилов, ни маньяков, и детей не похищали, и не растлевали. Наоборот, любой взрослый человек, как мог, старался воспитать ребёнка. Кто похвалит, кто из канавы или лужи вытащит, кто по шее даст, или уши надерёт, пресекая малейшие проявления хулиганства. И родители этого озорника будут ему только благодарны за это. Лунными и безлунными ночами повзрослевшие девчонки с парнями по улицам да переулкам с песнями, шутками да прибаутками хаживали, и никакого охальства.

До самого своего совершеннолетия, я не слышал ни об одном случае грабежа. В городах, в Оренбурге или в Бузулуке, такое встречалось, но редко и не в такой зверской форме, как сейчас. Остановят, к примеру, поздно ночью в глухом месте и потребуют: «Слышь, ты! А ну отдавай ворованные часы!» Бедолага, конечно, - «Что вы, какие ворованные? Это мои! На кровные денежки куплены, ещё магазином пахнут!» А грабители ему: «Заткнись! Были твои, а теперь ворованные!» Заберут часы, иногда по шее легонько дадут, - и все дела. Теперь же, надкусанный огурец отнимут и при этом изобьют, а то и пришибить могут.

Тут я несколько от канвы повествования отклонился. Возвращаюсь к прерванному.

Были на моём счету и неблаговидные поступки. Там грядки на чьём-нибудь огороде потопчешь, или, того хуже, окно где-нибудь разобьёшь, то кого-нибудь из приятелей в неприятную авантюру вовлечёшь. Часто приходилось слышать: «Ну и шкодник - этот агрономов Володька...» За такие дела меня, конечно, наказывали, и нередко. Хотя, по поводу уличных приключений, больше проносило мимо, по причине моей находчивости и увёртливости, а вот домашние проступки пресекались оперативно и карались неотвратимо.

Правда, мать меня ни разу не ударила, даже не ругала меня; она меня очень любила и по отношению ко мне ограничивалась воспитательными беседами. А я в ней, вообще души не чаял, и вовсе не за то, что она меня не наказывала, а просто за то, что она мама. И этим всё сказано. Иногда я задерживался на улице допоздна, и, вспомнив, что давно уже её не видел, сразу, спохватившись, бежал домой. Бабушка была строже. Мне от неё частенько попадало по спине, или несколько ниже, веником, который ей служил оружием, и устрашения, и возмездия. Но это было не только не больно, но даже весело, когда я от этого веника ловко уклонялся. Такого же мнения был и котёнок Васька, который не только участвовал в моих проказах, но и превосходил меня в своих хулиганских подвигах. То клубок с пряжей куда-нибудь закатит, то нитки так перепутает, что хоть выбрасывай шпульку, то все подушки, простыни и одеяла пометит своими грязными когтистыми следами, то скатерть со стола вместе с посудой стащит. А уж как он любил качаться на шторах и занавесках, так это и мёдом не корми! Но, завидев бабушку с веником в руках, он удирал во все четыре лопатки, да так быстро и проворно, что уже и не верилось, что его нахальная жёлтоглазая морда только что тут была. Каким-то своим кошачьим чутьём он угадывал момент, когда гнев бабушки остывал, и тут же появлялся неизвестно откуда. Делая вид, что и знать, не знает, что тут такое произошло, он сладко потягивался, будто спал всё это время крепким сном, жмурил глаза. И опять же, делая вид, что только что увидел бабушку и очень по ней соскучился, подходил к ней и, мурлыкая, тёрся о её ноги. Бабушка, сразу же оттаивая, брала его на руки и гладила, величая Васенькой. А когда поблизости не было ни одного свидетеля, Васька с яростью набрасывался на тот веник и задавал ему яростную трёпку. Я, конечно, всё это знал, но Ваську не выдавал, как и он меня.

В общем, бабушка своей кратковременной строгостью была мне вовсе не в удручение. Вот ремень отца был, конечно, куда страшнее. От него, бывало, моя задница по нескольку дней чесалась. А ещё меня нередко ставили в угол, даже на целый час. Угол я считал самым страшным наказанием. От ремня-то больно было недолго, ну там пару минут. По крайней мере, не больше пяти минут. А вот когда стоишь в тёмном углу без всякого активного движения, это такая мука! Сколько в это время вокруг происходит всяких интересных событий, а ты в них не только не участвуешь, но даже не видишь их.

Сейчас я не в силах перечислить все свои преступные деяния того времени. Уж больно их было много. Ну вот, к примеру, играли мы с Васькой в какую-то захватывающую игру на печке, а бабушка в это время стирала бельё. Большое деревянное корыто (такое, как в сказке о рыбаке и рыбке), наполненное горячей мыльной водой, стояло на скамье у самой печки, а рядом на табуретке шумел примус, и что-то кипело в стоящей на нём большой кастрюле. Не помню, как это случилось, но только я и Васька сверху свалились на край этого корыта. Оно подпрыгнуло и накрыло бабушку и сшибло табуретку с примусом и кастрюлей так, что они покатились к двери, чадя и брызгая горящим керосином и кипятком. Мыльная вода потекла по полу, и вся кухня наполнилась дымом и паром. В общем, сплошная Хиросима с Нагасаки, да и только. Васька ориентировался в обстановке всегда быстрее меня и молниеносно ускакал под печку. Я же стоял, застыв в ужасе от содеянного. Ох, и попало мне тогда, кажется, суток трое мне было больно сидеть на жёстком.

Много ещё чего было. И в погреб-то я падал, и в колодец падал, и в прорубь зимой вместе с лыжами влетал. Однажды на меня обвалился ветхий сарай. Это уже было, когда мне лет семь исполнилось. Тогда и Васька уже был взрослым степенным котом, а моим новым другом по проказам был пёс Тунгуз - помесь волка с овчаркой. О нём несколько позже и подробнее я обязательно напишу, так как это тоже была выдающаяся личность. А сейчас по существу уже затронутого события.

Я тогда смастерил в том сарае качели. Качался на них, а ногами отталкивался от вертикальной балки, подпирающей крышу. В один прекрасный момент (это так принято говорить) балка от моих толчков упала, и всё деревянное строение рухнуло, похоронив меня под обломками. Но мне всегда везло на друзей - и двуногих, и четвероногих. Тунгуз сразу сообразил, что к чему, начал выть, лаять, метаться и царапать доски. Прибежали люди, быстро разобрали завал и вытащили меня, оказавшегося целым и невредимым. Я по привычке хотел уже штаны спускать, чтобы не затягивать судопроизводство, но меня почему-то не только не выпороли, а наоборот, чуть не зацеловали до смерти.

Большинство моих проказ диктовались неопытностью и неосторожностью, усугубляемыми чрезмерной активностью, но были и деяния по злостному умыслу. Однажды я совершил почти террористический акт. А было так. В здании райисполкома, по случаю какого-то праздника собралось много достойных и всеми уважаемых людей. Там был накрыт банкетный стол, за которым пили, ели, говорили речи и пели песни. Периодически все эти поддатые дяденьки и тётеньки выходили в большой просторный коридор, где под граммофон лихо танцевали вальсы, румбы и фокстроты. И вот я со своим отпетым другом Ванькой Пушковым, достав кусок хозяйственного мыла, во время одного из перерывов в этих танцах, коварным татям уподобившись, проникли в это танцевалище и этим мылом натёрли пол. До чего же была весело наблюдать через щель из соседнего чулана, как под звуки музыки все эти дяденьки и тётеньки кувыркаются, размахивая руками и хватаясь друг за друга, шлёпаются на пол и на собственных задах продолжают вертеться в танцевальном вихре, сшибая тех, кто ещё держится на ногах. Всё было сделано так ловко, что никто и не догадался, кто всё это сотворил. На том банкете были и мои родители. На другое утро я, слыша их не столько возмущённое, сколько весёлое восприятие ночного события, ощутил чувство гордости от того, что мне удалось доставить хоть немного веселья, вечно озабоченным трудовыми буднями взрослым людям. За то, что им хоть немного посчастливилось вспомнить своё беззаботное детство и походить на четвереньках.

Ещё одним видом моей тогдашней деятельности были всевозможные авантюры, диктуемые любознательностью и страстью к приключениям.

Глава 5.

Моё Лукоморье - село Грачёвка в памяти моей запечатлелось навечно. Всё у меня там было впервые. В первый же год по приезде туда, я получил урок порядочности. Однажды мальчишки возрастом старше меня года на два-три наладились играть в лапту. Надо сказать, что эта игра была столь популярна в тех краях, что в неё играли все от мала до велика. Играли и пацаны, недавно научившиеся выговаривать букву «р», и парни с девками уже жениховского и невестинского возраста, и даже женатые и замужние. И вот собрались мальчишки на обширном пустыре, и я туда же. Но меня не приняли, посчитав ещё молодым. Разозлившись, я запустил ком сухой глины в одного из них, стоявшего ко мне спиной, да так метко, что угодил ему прямо промеж лопаток. Он обернулся - и на меня, а я наутёк, и успел забежать в дом. А тут как раз отец подошёл. Тот мальчишка подошёл к нему и стал на меня жаловаться. Я всё это наблюдал в окно. Отец повернулся к этому окну, встретился со мной взглядом и поманил меня. Я покорно вышел, приготовившись к экзекуции, но её не последовало. Однако легче мне не было, потому что отец смотрел на меня, как на врага народа и последнюю контру. А слова его в мой адрес стегали больнее ремня. Он объяснил мне, что нет большей подлости, чем нападение сзади, причём на человека, который тебе не враг. На всю оставшуюся жизнь я запомнил его вразумления: не лезь на того, кто сильнее тебя, так поступает только полный идиот; не поднимай руку на невиновного, так поступает подлец. Вот если есть угроза твоей жизни, или если ты защищаешь друга, или слабого, тогда допустимо всё. В спорах сначала разберись, кто прав и кто виноват, а если не можешь, спроси тех, кто умнее тебя.

Многое тогда растолковал мне отец и в завершение потребовал, чтобы я попросил прощения у пострадавшего. Что я и сделал. Тот не только простил меня, но предложил дружбу и пригласил к себе. Я пришёл с ним к нему домой, где он познакомил меня с двумя своими младшими братьями, из которых один был моим ровесником, а второй моложе на год. Так у меня появились отличные друзья. Их фамилия была Деревенских, а вот имён я не запомнил. Их отец был председателем райисполкома, а мать - врач. И ещё у них дома было много книг. Когда я вскоре научился читать, то это у них я прочитал прекрасные книги автора Ильина: «Карта рассказывает», «Как человек стал великаном» и «Удар и защита». Первая книга была о географических открытиях в Африке, в Америке, в Индии и Азии. Вторая о том, как появился человек, а третья о развитии оружия и защиты от него. А вскоре приспело время, когда следуя поучениям отца, я заступился за слабого.

Мой друг Ванька Пушков был отличный малый. Мы с ним понимали друг друга с полуслова и друг за друга всегда стояли горой. Но иногда и меж друзьями некая кошка пробегает. Так уж устроен мир и с этим ничего не поделаешь, поэтому и мы от подобных превратностей судьбы застрахованы не были, тем более, что Ванька был большой любитель повыпендриваться. Иногда.

Вот и произошла между нами однажды в конце лета небольшая размолвка. Уж и не помню сейчас чем мы, то есть пацанва нашего участка улицы, тогда занимались. В общем, кто чем. Девчонки - кто играл в классики, прыгая на одной ноге, кто с куклами возился, ну а мы - мальчишки, - тоже без дела не сидели. На палках фехтовали, из рогаток стреляли и просто друг с другом валтузились. И с какого-такого, Ванька прицепился к одной девочке? Ритой её звали. Куклу у неё отобрал, да ещё и толкнул. А она упала и коленку ушибла. Мне это очень не понравилось. Я у Ваньки куклу выхватил и Рите той отдал. Ванька же на меня насел, кричит: «Ты чего, Володька, за жидовку заступаешься?» Я его почему-то «чижиком клюющим» обозвал. Он обиделся и - в ухо мне. А я ему - в глаз. В общем, подрались, но нас разняли. У Ваньки в итоге был глаз подбит, а у меня рукав рубахи оторван и ссадина на скуле. Конечно, мой урон был значительнее, так как глаз - он на то и глаз, чтобы его время от времени зашибать, а вот рукав сам собой не отрывается и поэтому, дома меня ожидали большие неприятности. Но подошла Рита и сказала: «Володька, пошли к нам, бабушка моя тебе рукав пришьёт». И я пошёл.

Она жила в большом доме с высокими воротами, через улицу, напротив моего дома. Когда мы подошли к её калитке, она сказала: «Как во двор войдём, то сразу надо бегом к крыльцу». Больше она ничего не пояснила, а я не успел спросить, почему нужно бегом к крыльцу бежать. Зашли. Она, не смотря на ушибленную коленку, пулей понеслась к крыльцу. Я же замешкался и развил максимальную скорость, только когда увидел несущееся на меня с воинствующим клёкотом какое-то чудовище. Это был индюк - громадный, как африканский страус Нанду, про которого я недавно прочитал в одной из книжек. Когда я запрыгнул уже на третью ступеньку крыльца, он так долбанул меня в спину, что я сразу на шестой оказался. Мы с Ритой влетели в сени и захлопнули дверь перед самым клювом этой злобной твари.

Когда вошли в горницу, я остолбенел при виде множества книжных полок, заставленных бесконечными рядами книг. Но больше всего моё внимание привлёк большой глобус. Я глобус, вообще-то, уже видел однажды, но этот был очень большой. На нём разными цветами выделялись материки, океаны и разные страны. Я к этой великолепной штуковине так и прилип и очнулся только от раздавшегося сзади голоса Ритиной бабушки: «Так вот он какой - агрономов Володька! Ну, здравствуй. Рита рассказывала, что ты весёлый мальчик и много всего знаешь». И я познакомился с небольшого роста старушкой, которая по виду была моложе моей бабушки, очень приветливая и разговорчивая.

Сначала она напоила нас чаем с вареньем, а потом занялась починкой моей рубашки, во время которой расспрашивала меня о моём житье-бытье. Рита куда-то ушла по своим девчоночьим делам, а мы с этой бабушкой долго беседовали, как солидные люди, об интересных вещах: почему земля круглая, как этот глобус, а люди с неё не падают. Ещё я узнал, что солнце во много раз больше земли и находится от неё во много раз дальше, чем город Бузулук. Заметив, что я не спускаю глаз с одного толстенного фолианта в богатой обложке, она достала его с полки и подала мне. Я открыл эту толстенную скрижаль и сразу окунулся в другой, ранее незнакомый мне мир. Это был старинный атлас звёздного неба с разными сведениями о планетах, звёздах, галактиках и созвездиях. Там были великолепные картины этих созвездий, где звёзды были нанесены на изображения тех, чьими именами названы созвездия. Они проходили передо мной, по мере листания страниц: «Персей» с головой медузы Горгоны в поднятой руке, «Стрелец», натягивающий тетиву своего лука, красавица «Андромеда», гривастый «Лев», приготовившиеся к прыжку «Близнецы» Кастор и Поллукс - бесчисленная вереница мифических образов, знакомых мне по прочитанной ранее книге «Что рассказывали древние греки о своих богах и героях».

Когда, по прошествии двенадцати лет, я, будучи уже курсантом Высшего Военно-Морского училища, начал изучать мореходную астрономию и, естественно, звёздное небо, мне уже не требовалось заучивать названия созвездий и их расположение на ночном небосводе. А тогда, в том большом доме на Советской улице села Грачёвка, где я просидел не менее часа, пролетели, как один миг, за который я основательно замучил своими вопросами эту, на свою беду оказавшуюся разговорчивой, милую старушку. Она, как оказалось, раньше работала лаборанткой в Пулковской обсерватории, а её сын - Ритин отец - был какой-то большой начальник.

Когда я покидал этот гостеприимный дом, моя рубашка была починена, а голова обогащена новыми знаниями. Вообще-то, слово «покидал» тут не совсем уместно. Здесь было бы уместнее слово «удирал». Когда до самой калитки меня конвоировала Ритина бабушка, страху я всё равно натерпелся. Этот потомок звероящеров Юрского периода Мезозойской эры, шагал за нами и из-за бабушкиной спины злобно поглядывал на меня, не теряя надежды долбануть ещё хоть разок. При этом он всё время бормотал что-то угрожающее в мой адрес. Но вот и калитка, я вышел и она, с ободряющим стуком, захлопнулась за моей спиной.

Вздохнув с облегчением, я прислушался. Старушкины удаляющиеся шаги стихли, и хищного клекота этого исчадия ада тоже не прослушивалось. Поддавшись любопытству, я потихоньку приоткрыл калитку, заглянул во двор и на мгновение застыл в ужасе. Эта крылатая зверюга стояла передо мной на расстоянии вытянутой руки, и сразу, разинув клюв, яростно на меня заорала. Слава Богу, реакцией я обижен не был. Птица даже не успела закончить свою тираду, успев прокричать только её начало, которое я, даже не владея её языком, прекрасно понял, как - «Какого ещё...!» Мгновенно захлопнув калитку, я понёсся через улицу восвояси.

Глава 6.

Ближайшие два дня были для меня насыщены событиями, и я даже отвлёкся от чувства некомфортности в душе, вызванное ссорой с другом Ванькой Пушковым. Отец был приглашён на день рождения к председателю татарского колхоза и взял с собой меня с матерью. Поехали мы в гости за реку Ток, через лес за ту гору, куда я однажды ходил поискать, где там солнце ночует. Там мы пробыли два дня и когда возвращались, я снова вспомнил о ссоре, и меня охватило тягостное чувство. Но только я оказался на знакомом пустыре, как сразу, же встретился с Ванькой и понял, что он на меня не в обиде, что драка забыта и он рад мне, так же, как я ему.

А ещё оказалось, что в моё отсутствие в селе произошло грандиозное событие, ранее не виданное и неслыханное. Сначала я его услышал в Ванькином, то есть детском изложении, а позже уже из разговоров взрослых, так что в моей памяти отпечаталась реальная картина случившегося.

А произошло вор что. Не ведомо, какими ветрами, но только проездом через наши края в Новосибирск занесло в наше село четверых бравых краснофлотцев (так в те годы называли моряков рабоче-крестьянского военно-морского флота). Четыре красавца - косая сажень в плечах и ленты в якорях вмиг очаровали всех девчат и насторожили местных парней. Точно установить начало разразившегося конфликта сейчас трудно. Но доподлинно известно, что сидела эта четвёрка в столовой уже изрядно во хмелю, когда подошёл к ним парень и намекнул, что на улице их ждут некие личности, чтобы поговорить, Краснофлотцы встали, поправили заправку суконок в клеша и вышли на незапланированное рандеву. И действительно их ожидала четвёрка не менее дюжих парней. О чём была короткая беседа, никто не расслышал, но только в мгновение все четверо парламентёров, будучи раскиданными, кувыркались в пыли. Краснофлотцы же, дружно повернувшись, не спеша, стали подниматься по ступенькам, ведущим в столовую. Только продолжению их застолья было не суждено состояться. По принципу «наших бьют», когда соотношения сил уже не придерживаются, откуда ни возьмись, сбежалось уже не меньше десятка мстителей. Но их ожидала та же участь. Бой начал разгораться не на шутку. К местным стали подходить резервы, но сломить сопротивление отчаянной четвёрки никак не удавалось. Был момент, когда один из моряков, видимо, старший, поднял руку и крикнул: «Ша! Перекур, ребята!» - и бой затих. Поднятая пыль медленно оседала, сельские бойцы - кто отряхивался, кто утирал сопли, смешанные с кровью. Моряки, не спеша, достали папиросы и закурили, предложив их противникам, на что те, угрюмо не отреагировали. Сделав несколько затяжек, они враз отбросили недокуренное, и дружно пошли на толпу.

Но тут вмешалась третья сила. Послышался авторитетно грозный окрик: «Стой! Прекратить драку!» - и все увидели приближающуюся группу пожилых мужиков, во главе с милиционером, который приказал толпе разойтись, а краснофлотцам - следовать за ним в отделение милиции. Толпа сделала вид, что расходится, а моряки сдвинулись плотнее и заявили, что никуда они не последуют, и, вообще, чихали на милицию.

Трудно сказать, что могло бы произойти в дальнейшем, но в этот момент произошло другое событие, которое резко изменило ситуацию.

Здесь я должен остановиться, чтобы прояснить обстановку, причём, не только данную, но и ей предшествующую. Дело в том, что в славном селе Грачёвка (сиречь, в Лукоморье), в описываемое мною время, жили два не менее славных, всеми уважаемых, авторитетных старика, подобных которым в стране саксаулов именуют аксакалами. Это были, по кличкам, дед Торчун и дед Бултыхан. Начну по порядку. Дед Торчун когда-то имел неблагозвучную фамилию - Косопузов, с которой он провоевал германскую войну, после чего, без перерыва, вступил в войну гражданскую в качестве красноармейца Пензенского пехотного полка. Устав слышать шутки и насмешки по поводу своей несуразной фамилии, он обратился к комиссару полка с просьбой: нельзя ли с помощью революционной власти изменить ему фамилию? «Можно», - ответил тот. - «Революция может всё! Раз она меняет жизнь трудового народа, то поменять ей фамилию - раз плюнуть!» Но, будучи человеком с чувством юмора, добавил, что новая фамилия по степени сложности должна быть равноценна старой. И предложил фамилию Косопузов поменять на фамилию Прямоспинов. Красноармеец с радостью согласился, и получил справку за подписями командира полка и комиссара о том, сто фамилия его теперь - Прямоспинов. Но из-за того, что эту новую фамилию быстро произнести труднее, чем старую, тем более в боевой спешке, то однополчане его иногда называли Торчун. Это красноармейца нисколько не огорчало: кличка есть кличка. У кого их нет? Человек может иметь фамилию Иванов, или Петров, и в то же время иметь кличку «Рыжий», или «Косой». Однако, с лёгкой руки известного героя гражданской войны Василия Ивановича Чапаева, эта кличка «Торчун», заменила полностью новую фамилию. Произошло это после сражения под Бугульмой. Тогда к дивизии Чапаева придали как раз этот Пензенский полк. И как-то Василий Иванович, находясь среди красноармейцев этого полка, приметил своим зорким революционным глазом бойкого сноровистого бойца, а своим чутким революционным слухом услышал, как обращаясь к нему, один из его товарищей окликнул его: «Слышь, Торчун, ходь сюды, покурим».

И вот, через некоторое время, получает Василий Иванович доклад, что недалеко, верстах в трёх от дислокации дивизии, в лесной деревушке появились какие-то подозрительные типы. Выходит он на крыльцо своего штаба и попадается ему на глаза этот бойкий сноровистый красноармеец. Василий Иванович ему и говорит: «Товарищ Торчун, возьмите десяток бойцов и тихонько обойдите деревню с тыла. Посмотрите, что там такое? Если действительно там враг, открывайте пальбу! Помощь вам придёт сразу». Красноармеец быстро собрал группу и пошёл с ней выполнять приказ, а Чапаев тут же распорядился поднять по тревоге конный взвод и быть ему в немедленной готовности. Как только услышат пальбу в лесу, то шпарить туда, не жалея копыт.

Так и сталось. Примерно через час, поднялась со стороны деревеньки стрельба, взвод сразу же взял в галоп, ворвался с двух сторон в деревеньку, а посреди неё, у плетня, сидят шестеро связанных беляков, окружённые красноармейцами с винтовками наперевес. Василий Иванович этим подвигом был весьма доволен и в тот же вечер перед строем полка комиссар своим громким революционным голосом зачитал благодарственный приказ в адрес отважной группы бойцов во главе с красноармейцем Торчун, и что тот красноармеец Торчун назначается командиром отделения. С тех пор все знали, что он Торчун, а что на самом деле он Прямоспинов, никто уже не помнил.

Так вот этот Торчун, ныне уже седой, всеми уважаемый дед, проходя мимо столовой, увидел начало упомянутой драки, быстро смекнул, что добром это не кончится и одному ему возможную беду не предотвратить, быстро захромал к избе своего друга - ещё больше уважаемого деда Бултыхана.

Теперь об этом Бултыхане. Это тоже кличка, а настоящую фамилию носящего её деда, тоже никто не помнит. Известно только, что он бывший матрос, комендор какого-то балтийского линкора. Во время гражданской войны в оренбургском крае он геройски воевал командиром батареи бронепоезда, в составе дивизии товарища Гая. Теперь же он солидный седой старик, но всё ещё могучий, как дуб. Говорили, что ему подбросить двухпудовую гирю - всё равно, что корзинку с грибами. Вот к нему то и вломился запыхавшийся дед Торчун, и коротко но чётко, по привычке военного человека, доложил обстановку. Дед Бултыхан решение принял немедленно, надел свою выцветшую тельняшку, нахлобучил на голову, почти истлевшую, бескозырку и, сопровождаемый дедом Торчуном, решительно зашагал в сторону побоища. Достигли они указанного места в тот момент, когда милиционер уже расстёгивал кобуру нагана, а бесшабашная четвёрка непоколебимо приготовилась ко всему, что бы ни случилось. Вот тут и раздался спокойный, но хорошо слышный голос деда Бултыхана: «Егорыч (это милиционер), не трожь свою пушку, а вы, мужики, расходись по домам, вам тута не цирк. А вы, братишки, и ты, Егорыч, за мной в столовку. Там во всём разберёмся и всё по-людски решим, и по закону, и по справедливости. Ишь, пыль подняли, как на молотьбе».

Дед Бултыхан, Егорыч и четвёрка краснофлотцев ушла в столовую, а толпа зевак удалилась с поля боя и, стоя кучками вдали, начала обсуждать события, и строить предположения по поводу его последствий. И вот, минут через двадцать, участники совещания вышли из столовой. Дед Бултырхан построил краснофлотцев в колонну по два, сам вышел вперёд этой колонны, зычно скомандовал, - шагом марш! И колонна чётким размеренным шагом двинулась в сторону милиции. Строй замыкал повеселевший милиционер Егорыч, а краснофлотцы, во главе с бравым комендором балтийского линкора, грянули на всё село:

Ты не плачь, моя Маруся,
Скоро я к тебе вернуся,
И тогда уж, ангел мой,
Станешь ты моей женой.
По морям, по волнам,
Нынче - здесь, завтра - там...

За строем бежали мальчишки и собаки, возвращающиеся с речки гуси, перестали гоготать и в нерешительности остановились, а у домов, по обе стороны улицы, стоял улыбающийся народ.

Краснофлотцы переночевали в отделении милиции, и на другой день поутру, побритые, умытые, наглаженные и начищенные, прибыли в знакомую столовую, где, без спешки, опохмелились и позавтракали. Во время завтрака к ним заходили вчерашние супротивники засвидетельствовать, что зла не держат. Многие тоже опохмелились, потом к столовой подъехал грузовик, краснофлотцы в него уселись и, провожаемые жителями Лукоморья, уехали в Бузулук, откуда поездом отправились в Новосибирск. А народ, делясь впечатлениями, разошёлся по местам своей повседневной деятельности.

Вот так я впервые узнал, что есть такие люди - моряками называются. Они храбрые, дружные и весёлые.

Глава 7.

Моя беззаботная, насыщенная приключениями жизнь в Лукоморье продолжалась, будто бы, по кем-то заданной программе, вроде, как кто-то решил наполнить меня, как можно большим объёмом информации, всесторонними впечатлениями, и дать как можно больше знаний. По крайней мере, я ему за это только благодарен, хотя бы за то, что есть что вспомнить.

Однажды я чуть не подружился с волчонком. Всё с тем же Ванькой Пушковым, ушли мы далеко в лес за рекой. Так, поискать клубнику. Многие думают, что клубника - это окультуренная земляника, и растёт она только в огородах. Я же хорошо помню, что в тех местах, в лесах росла земляника, а на опушках, больших полянах и среди редких кустарников, росла и клубника. От земляники она отличалась тем, что была крупнее, слаще и душистее. Вот тогда и выбежал навстречу мне из кустов волчонок, которого я сначала принял за щенка собаки, и уже собрался погладить. Но тут заметил, что за этими кустами сидит большая волчица, и желание, ближе познакомиться с её чадом, сразу пропало. Уж больно выражение её «лица» настораживало. Она смотрела на меня, хоть и спокойно, но очень строго. И, не тратя время на извинения, я быстро, не поворачиваясь к ней задом, а пятясь, ретировался.

А во время наступившей, после того лета, зимы я сам, без всякой помощи, вылечился от мучавшей меня болезни, существование которой от всех скрывал, боясь возможных насмешек. Эта болезнь называется «страхом темноты». Я очень боялся темноты. При свете дня, я не боялся ничего, и был отчаянным малым. Но вот наступала ночь. На улице ещё ничего, но когда я входил в безлюдный двор или помещение, страх как безжалостной клешнёй охватывал и сжимал всё моё существо. Возникла эта болезнь следующим образом.

Часто по вечерам, когда родители были или в гостях, или в кино, или ещё где и возвращались поздно, когда я уже спал, то я оставался с бабушкой. Когда мы были с ней вдвоём, она мне рассказывала разные сказки, которых знала бессчётное количество, и истории из старинной жизни. Мне было очень интересно, и я слушал её, затаив дыхание, потому что бабушка умела так рассказывать, что рассказываемое ею разворачивалось в ясные картины, будто смотришь кино. А ещё она пела мне старинные песни. Она их тоже много знала. Особенно нравилась мне одна длинная-предлинная песня, которую нельзя было слушать, чтобы слёзы не выступили на глазах. Начиналась она так:

«Вспомню, вспомню, вспомню я
Как меня мать любила.
И не раз, и не два
Она мне говорила:
Ты, сыночек милый мой,
Не водись с ворами,
В сибирь-каторгу сошлют,
Скуют кандалами.
Сбреют долгий волос твой
Аж до самой шеи,
Поведут тебя по всей
По матушке Россеи...», а дальше не помню.

Но нередко к ней приходили знакомые её старухи, как правило, пряжу прясть, или вязать, или шить что-нибудь. За этой работой они или песни пели, или рассказывали по очереди разные истории. Как правило, страшные. Про воскресших мертвецов, утопленников, удавленников, про всяких упырей и нечистую силу. Мы же с котёнком, а потом уже котом Васькой, всё это слушали, лёжа на печке. А потом бабушка имела привычку посещать все похороны и меня с собой часто брала. И я, наслушавшись ночных страшилок, боялся даже взглянуть в сторону гроба.

И ещё одно обстоятельство. Моя мать тогда начала заочно учиться в педагогическом институте на факультете русского языка и литературы. Для этого она выписала много произведений классиков и толстый том русского фольклора. У нас появились тома Пушкина, Некрасова, Гоголя, Горького и у меня появилась возможность читать, как говорится - от пуза. Поскольку я ещё до школьного возраста не дорос, то к большим романам был равнодушен, а вот сказки Пушкина, рассказы Гоголя и Горького, да ещё русский фольклор, это было что надо. И вот наткнулся я на повести Гоголя «Страшная месть» и «Вий». Причём, последнюю я читал ночью, тайком, при свете полной луны, и у меня от ужаса спина чесалась. Вот так и начались мои ночные страхи. Когда я поздно возвращался домой и открывал калитку во двор своего дома, через зашторенные окна которого еле пробивался свет, меня сразу охватывало тягостное чувство, что там есть кто-то страшный и опасный. Кто-то из них сидит на крыше, и я боялся подходить близко к стене, чтобы он сверху на меня не прыгнул. А кто-то затаился под ступенями крыльца, и я, стиснув зубы, чтобы они не стучали, на кончиках пальцев ног поднимался по ступеням, ожидая, что вот из-под них взметнутся большие паучьи лапы и схватят меня за ноги. Большого напряжения всех душевных сил стоило мне открыть дверь больших неосвещённых сеней и пройти по ним путь до двери на кухню. Я шёл, втянув шею в плечи, прислушиваясь и озираясь, ожидая, что вот-вот на меня кто-то набросится, и эта дорога казалась ужасно длинной.

Во время сна, в безопасности я себя чувствовал только на печке. Там у меня для самообороны была припрятана увесистая палка, и рядом всегда находился мой славный бесстрашный Васька - гроза крыс, мышей и воробьёв. До сих пор помню его большие янтарные глаза, которые словно говорили мне: не боись, Володька, прорвёмся! От его мурлыканья рядом, у меня сразу пропадали все страхи, и я спал спокойно. Поэтому, к удивлению родителей, я всегда стремился спать именно на печке. Если же приходилось спать внизу, на койке, то это был «сон в окопе». Я ночью просыпался от каждого шороха, напрягая глаза и уши, чтобы определить, что за чудища шастают по комнате, и, устав от бодрствования, засыпал, укрывшись с головой под одеялом. Но и там, во снах, меня поджидали кошмары, мне приходилось убегать, или прятаться от кого-то. Не помню, сколько это длилось, но длилось долго.

И вот со мной произошло что-то необыкновенное. Я устал бояться и даже разозлился до того, что стал тайком прятать под матрац нож или топор. В конце концов, вся моя сущность, не желая больше терпеть эти муки, восстала и всё больше мною овладевала мысль: лучше ужасный конец, чем ужас без конца. И проходя через тёмные сени, я стал злорадно шептать мысленно, - ну давай, гады, налетайте, я хоть одному из вас сломаю рога, или передавлю чешуйчатую шею.

Освобождение произошло во сне. Я спал, и мне приснилось, будто сижу я за столом и читаю при тусклом свете керосиновой лампы. За окнами чёрная-пречёрная беззвучная ночь, а по всем углам комнаты клубится полумрак. И чувствую, и боковым зрением вижу, что вокруг собирается вся нечисть. Все они крадутся, переглядываясь друг с другом и скалясь. Рассредотачиваются. Кто-то уже прополз под стол и принюхивается к моим ногам, а остальные затаились по углам, за занавесками, за комодом, под печкой. Некоторые бесшумно проносятся под самым потолком. Круг сужается. И тут я взорвался. С громким криком нырнул под стол и изо всех сил обоими кулаками ударил прямо в рожу кого-то рогатого и пупырчатого. Он хрюкнул и с визгом бросился наутёк, а я вслед ему запустил табуретку, потом схватил железную кочергу и пошёл с ней по всем тёмным углам и везде лупил ей всех, кто мне попадался. Они метались по комнате, вылетая наружу через разбитые окна, а я их лупил налево и направо. И чувствовал, что никого больше не боюсь. Так как наоборот, все боятся меня. Один из них, прячась от меня, прицепился к потолку и от страха из него сыпались, похожие на козьи, какашки. А я схватил его за ноги, раскрутил и выкинул в окно.

И тут проснулся на полу. Вокруг валяются подушка, одеяло, простыни. Матрас свесился с кровати. А надо мной, с зажженной лампой в руке, стоит перепуганная мать и спрашивает: «Ты что, Володя, что случилось, сынок?» Я же весело рассмеялся и ответил, что сон приснился смешной. Всё ещё испуганная, мать уложила меня, поцеловала и ушла. А я уснул спокойным безмятежным сном. И после этого совсем перестал бояться темноты. Правда, на другой день мать сводила меня к врачу. Предварительно, оставив меня в коридоре больницы, она одна прошла в кабинет и о чём-то долго с тем врачом говорила. Потом пригласили меня. Врач внимательно меня пораспрашивал, не болит ли у меня чего, ощупал и осмотрел всего, прослушал и в заключение сказал матери, что просто богатырь, весёлый и находчивый. В общем, полностью здоров.

Глава 8.

1936-й год ознаменовался тем, что у меня появился младший брат Лёвка, а за полгода до этого, в дополнение коту Ваське, появился пёс Тунгус - помесь волка с овчаркой. Когда Лёвка только ещё начинал ходить, ему купили трёхколёсный велосипед и, к всеобщему удивлению, искусством езды на нём он овладел раньше, чем ходьбой. Бывалоче, зазеваемся мы, глядь - ни Лёвки, ни велосипеда. Я выбегаю за ворота - и там его нет, только пыль на дороге оседает. Бегу по улице к центру и на каждом перекрёстке прислушиваюсь: не скрипят ли где колёса Лёвкиного велосипеда. У него дефект такой был - оси пронзительно скрипели, и этот скрип слышался далеко. На улицах же тогда было, не в пример теперешнему, тихо. Ну, машина раза три за день проедет, там петух проорёт или собака залает, или где-нибудь на окраине выматерится кто, об пенёк споткнувшись. Вот и весь акустический фон. Так что слушать ничто не мешало, да и слух у людей в те поры был много крепче. Вот так я бегу, добегаю до перекрёстка и слушаю: влево слушаю, вправо. Ага, скрип на параллельной улице слева. Бегу туда. Точно. Вот он, Лёвка. Отлавливаю брательника, и мы мчимся домой: я на своих двоих, а он на трёх колёсах - мчит, как сумасшедший, и при этом вертит головой в пилотке с кисточкой, и что-то молотит на своём марсианском языке. Дело в том, что он говорить начал рано, но только на своём языке, который мы не сразу научились понимать, а когда научились, он уже перешёл на обычный язык, которым все советские люди говорили. А из того Лёвкиного языка я только несколько слов сейчас помню: хлеб - вакуль, холодно - зибик, ложка - склизушка.

Появление младшего брата резко повлияло на мою дальнейшую жизнь потому, что он пошёл по моим стопам, то есть из него вышел такой же оторва, как и я. Родителям с двумя басмачами управляться стало гораздо труднее, чем с одним, и они решили одного из нас, а точнее - меня, сдать на поруки в детский сад.

Но сначала про пса Тунгуза. Во время облавы на волков, охотники перестреляли целую стаю, разорили их логово, а убивать обнаруженных волчат рука не поднялась. Их охотники разобрали. Куда их дели, я не знаю, но один волчонок, которого забрал себе лесник, вырос верным ему помощником. Его потом случили с овчаркой, которая ощенилась. Но живым появился только один щенок, остальные были мёртвыми. Лесник был другом моего отца и часто бывал у нас в гостях. Мой отец тогда увлекался охотой и тоже бывал у лесника. Я почему-то тому леснику приглянулся, вот он и подарил мне на день рождения этого полуволка. Мать дала ему имя Тунгуз, и из него получился по облику могучий и грозный зверь, а по характеру добрейшая псина. Мы с ним сразу же подружились и часто играли в прятки. У нас был большой двор, заброшенный и заросший полынью полуметровой высоты, среди которой стояли два ветхих сарая и один полуразрушенный амбар. Двор окружал высокий плетень с большими дырами, выходящими на ещё больший пустырь, где ребятня любила играть в лапту, чижика, прятки и в казаки-разбойники. Наша с Тунгузом игра заключалась в том, что поочерёдно один из нас прятался, а другой его искал.

Естественно, Тунгуз находил меня быстрее. Куда бы я ни забрался, он быстро меня обнаруживал, о чём оповещал громким лаем. Иногда же он незаметно подкрадывался, бросался на меня, и у нас происходила борьба, которая иногда заканчивалась тем, что у меня оказывался оторванным или воротник, или рукав. Когда же я его искал, то он часто забывал, кто из нас охотник, а кто дичь, и когда я приближался к его укрытию, он, опять же, бросался на меня, и снова начиналась борьба.

Кот Васька сначала относился к нему настороженно, долго ходил кругами и присматривался. И однажды, решив, что пора знакомиться, первым к нему подошёл, когда Тунгуз лакал молоко из плошки. Он сел спиной к Тунгузу, и начал тщательно умываться, делая вид, что шёл просто так, мимоходом. Пёс перестал лакать, обнюхал Ваську, и лизнул в спину. И тут Васька молниеносно, с поворотом, взвился вверх и врезал ему лапой по морде. Это было так неожиданно и резко, что Тунгуз сел на зад, и начал удивлённо рассматривать кота. Тогда Васька подошёл к нему и потёрся об него лбом. С этого момента они стали друзьями, но Тунгуз считал Ваську всё-таки старшим и относился к нему с уважением.

Васька с возрастом начал проявлять склонность к бродяжничеству и часто домой возвращался поздно. Но в таких случаях, в дверь не царапался, а шёл в логово Тунгуза и устраивался спать у него под боком, или на его спине. Если же Тунгуз, по долгу собачьей службы, иногда ночью вставал и подходил к воротам, чтобы полаять на кого-нибудь, проходящего близко за воротами, то Васька тоже вставал, и шёл вместе с ним к воротам. Только, конечно, не лаял, а просто дожидался, когда тот отлается, после чего они вместе возвращались спать.

Взаимоотношения Тунгуза с моим младшим братом были несколько другие. Он с ним так не играл, видно понимая, что тот ещё слишком мал и его нечаянно можно повредить. Однако, его самого, а также то, что ему принадлежит, охранял добросовестно. Как-то Лёвка оставил свой трёхколесник во дворе, а тут я вместе с друзьями пришёл. Один из них направился к велосипеду, но Тунгуз преградил ему дорогу, и все попытки обойти его, тоже пресёк. Когда же тот пытался отодвинуть его, то он встал на задние лапы и так толкнул в грудь передними, что тот упал и сразу потерял интерес к Лёвкиному имуществу.

Однажды Лёвка вышел с хлебом, намазанным маслом и вареньем, что Тунгуза заинтересовало. Он подошёл к брату и стал внимательно смотреть ему в глаза, периодически переводя свой взгляд на бутерброд. Лёвка совсем не проявлял желания делиться. Тогда Тунгуз опять встал на задние лапы, передние положил Лёвке на плечи, и аккуратно зубами отобрал бутерброд. Через некоторое время Лёвка, забыв полученный урок, опять появился во дворе с бутербродом. Но на этот раз, сколько Тунгуз не пытался применить свой приём, тот спрятал бутерброд за спину. Попытки зайти со спины Тунгузу ничего не дали, так как Лёвка всё время поворачивался к нему лицом. Я и вышедший из дома отец, умирали со смеху, глядя на это. Пёс мог бы просто свалить брата с ног и отобрать добычу, но он этого не сделал, посчитав неэтичным, и отстал от Лёвки.

Глава 9.

1937-й год был до предела насыщен событиями. Во-первых, на Новый год я впервые был на новогодней ёлке в сельском клубе. Это тогда вообще было впервые, так как до этого считалось буржуазным предрассудком и запрещалось. Но вот, наконец, этот запрет был снят. А потом в нашем Лукоморье была одновременно проведена электрификация и радиофикация. В течение почти месяца электромонтёры разносили по домам кабели, репродукторы, лампочки и прочее оборудование. А так же всех инструктировали, как всем этим пользоваться и куда не совать пальцы. Всё это было в центре внимания всех жителей. Отчётливо помню, как на брёвнах возле плотины через Гусёвку сидели мужики, курили самосад и обсуждали приближающееся событие.

Из-за клубов табачного дыма, при случившемся тогда безветрии, рассмотреть их было трудно, но скрипучий ехидный голос ясно показывал, что среди них находится известный скептик дед Скипидар. Это его так прозвали за поперечность характера. «Какое там листричество, - обличающее скрипел этот дед Скипидар, - карасин в етих лампочках, вот он и горит». «Да нету там никакого киросину. - возражал ему кто-то, - Я сам смотрел, пусто там». «А ты в цирке бывал? - не унимается дед. - Там тебе и не то ишшо покажуть! Ну, с радивой оно понятно. Провода в нутрях пустые, вот в них и будут говорить издаля. Такие голосистые люди есть, они для зычности голосов кажный день, почитай, по цельному десятку яиц сырых заглатывають. И хучь и сытые из за этого завсегда, одначе, всё равно жалование получают».

Кто хохочет, кто слушает, разинув рот. И непонятно, то ли серьёзно дед Скипидар говорит, то ли шутки свои шутит. Он ведь на всяко мастер.

И вот наступил торжественный момент. В этот день все оделись в самое лучшее, а кое-кто ещё и выпил по этому случаю. Где-то дали команду: да будет свет! - и свет засиял. Дед Скипидар, для проверки своей версии, сунул палец, куда не велено, и сразу схлопотал, что полагается, и разоблачать радио уже не решился.

И опять кто-то скомандовал: да будет звук! - и все этот звук услышали. Тот день в Лукоморье был праздником, так как все почувствовали себя версты на три ближе к коммунизму.

И ещё вспомнилось мне одно событие личного плана. Отец купил мне балалайку. Сам он на этом инструменте играл мастерски, вот и меня решил приобщить к искусству. Недели две я тренировался под его руководством и самостоятельно, демонстрируя свои способности сначала Тунгузу с Васькой, а вскоре уже безошибочно исполнял первые две мелодии: «барыню», и «во саду ли, в огороде». А потом ещё и «светит месяц». Потом обучил этому Ваньку Пушкова, а тот взамен научил меня изрыгать огонь. Для этого нужно было набрать в рот притыренный керосин, чиркнуть спичку в вытянутых руках и одновременно, что есть духу дунуть, разбрызгивая керосин вверх, под углом градусов сорок пять. При достаточной тренировке получалось эффектно. Особенно ночью. Не помню, кто положил начало этому аттракциону, но вскоре, после того, как сгорел один сарай, вмешалась милиция и пожарные. Мне же, ещё до этого надрали задницу, когда учуяли от меня запах керосина, да ещё опалённые волосы на голове заметили.

В общем, идея отдать меня на перевоспитание в детский сад овладела массами (я имею ввиду нашу семью) окончательно. Мать усиленно готовилась к экзаменационной сессии в Бузулукском пединституте и периодически туда ездила, отец, как агроном, постоянно мотался по колхозам, совхозам и их полям, а бабушка совсем устала махать карающим веником. На Ваську же с Тунгузом и Лёвку - надежды никакой не было, потому что это были явные мои сообщники. А потом впереди маячила очередная зима. А где зима, там и Касангур.

Сейчас поясню, что такое Касангур. Зимы тогда были очень снежные и вьюжные. Порой сугробы наметало почти вровень с крышами одноэтажных изб. Для того, чтобы обеспечить проезд всех видов транспорта по улицам села, их приходилось периодически расчищать. Для этого сколачивалось большое бревенчатое сооружение, имеющее форму равнобедренного треугольника с длиной стороны 12-15 метров и высотой до 2-х метров. Они оковывались листовым железом и в них впрягались трактора - один, а порой и два с помощью стальных тросов и цепей. В описываемое время, трактора были заграничные, с названием «Катар-Паллар». Вот эти сооружения буксировали по улицам, они раздвигали снег, создавая ущелья с высотой стен от полутора до двух с лишним метров. На перекрёстке центральной Советской улицы и перпендикулярной ей, идущей к мосту через реку Ток, возникал высокий холм. Он постепенно оседал и уплотнялся, но из-за следующих снегопадов всё время досыпался. Он становился плотным, и высота его бывала более трёх метров. Кто-то, не знаю, назвал его Касангуром. Вот на этом Касангуре, почти с утра до вечера каждого дня, кипело сражение между группами сельской ребятни, которое прерывалось только на сон, учёбу в школе, отдельные домашние дела, да иногда ещё на питание. Каждая группа стремилась захватить вершину этого холма и как можно дольше на ней удержаться. Но дольше 15 минут это не удавалось. Группу стаскивали и сбрасывали, место её занимала следующая, и так без конца. Под непрерывные крики и хохот, одни с залепленным снегом глазами с остервенением карабкались вверх, другие, сшибая их, съезжали и скатывались вниз, порой целыми сцепившимися клубками: на спинах, на животах, на задах и на ушах. Разбивались носы и губы, а снег, аж за пазухи набивался. И не было никаких обид, а сплошное разудалое веселье. Я был среди самых активных участников этих сражений, возвращался домой часто хромая, с подбитым глазом и другими повреждениями, и в таком виде, что безошибочно узнать меня могли только Васька с Тунгузом.

Но, как говорится, сколько верёвочке не виться, а конец будет. Терпение у родителей кончилось, и однажды моя мать одела меня во всё лучшее, причесала и привела в детский сад, который был всего в квартале от нашего дома. Мы вошли в большой деревянный дом, оставшийся от какого-то богатого купца, и остановились в большой комнате, предназначенной для игр и прочих всеобщих мероприятий. В ней было пусто, так как был мёртвый час. Нас встретила приветливая полная женщина, сказала, что заведующая, Нина Васильевна Семёнова, находится в своём кабинете, вошла туда, видимо, доложить о прибытии высоких гостей, и вскоре вышла, пригласив нас войти. Мать же велела мне посидеть пока в зале, и вошла одна. Я уже собирался сесть на стоящий у стены стульчик, но окинув взглядом зал, остолбенел, так как увидел на противоположной стене большой портрет. Это был портрет, где в натуральную величину стоял Первый Маршал страны - Климент Ефремович Ворошилов. Молодой и геройски красивый - в сапогах, синих галифе и тёмно-зелёной гимнастёрке, подпоясанной широким ремнём. На груди его был орден, левая рука свисала вниз, а правая пальцами полуохватывала ремень. И смотрел он прямо на меня, одновременно приветливо и серьёзно, как будто говорил мне: «Ты пришёл, наконец, Володька - агрономов сын; ну смотри, не балуйся тут!» И я смотрел на него, как загипнотизированный.

Не знаю, сколько я так стоял, кажется, - вечность. Но тут стукнула дверь, послушались шаги, я перевёл взгляд на шум, и остолбенел ещё больше. Рядом с моей мамой ко мне шла, нет, не женщина, а настоящая Василиса Прекрасная, будто сошедшая со страницы одной из сказок в моей книжке. Её голову венчала корона из толстой русой косы, а глаза были небесной синевы, и от её взгляда в зале сразу стало светлее. Вот такая была тётя Нина - заведующая детским садом! Я влюбился в неё сразу и на веки.

Поэтому, с первого дня этот детский сад стал для меня вторым родным домом. Я сразу же сблизился со всеми - и мальчишками, и девчонками (вместе со мной нас было всего семнадцать человек). Многих из них я встречал раньше на улицах нашего села. И жизнь там оказалась совсем не скучной, как я думал до этого, а наоборот, насыщенной многим новым. Там мы не только играли в разные игры, но ещё рисовали, лепили из глины различные изделия, девчонки учились кройке и шитью, а мальчишки - мастерить с использованием различных плотницких инструментов.

Там был большой двор 25 х 60 метров, частично поросший кустарником и бурьяном, оборудованный беговой дорожкой и полосой препятствий. Во дворе были качели, карусель, шведская лестница, длинное толстое бревно и перекладина. Раз в неделю устраивались спортивные соревнования, а остальное время - были игры в лапту, чижика, круги и прятки. На том дворе я всегда был во всём первым, а вот в зале - ничем, кроме лепки и рисования, не выделялся. Я любил смотреть на танцы и слушать пение, но участвовать в этом сильно стеснялся. Я лучше для лишнего укола спину подставлю, чем соглашусь рассказать стишок, или спеть что-нибудь. И самое невероятное, там я был абсолютно послушен, потому что не мог ни огорчить, ни рассердить тётю Нину. Правда, два конфликта всё-таки у меня были, но они были улажены мирным путём.

Во-первых, я терпеть не мог манную кашу, а она там была часто. Зато, я любил варёную картошку с луком и подсолнечным маслом. И мне манную кашу стали заменять картошкой. Во-вторых, я не мог заставить себя уснуть днём, а там после обеда, был обязательный сон, то есть мёртвый час. Вместо этого я брал книжку и начинал читать. Но это не разрешалось, и книжку у меня отбирали. Тогда я стал с головой укрываться простынею и под ней читать книжку, но быстро был разоблачён, да к тому же ещё, меня привели «на ковёр» к заведующей. Но не зря я влюбился в тётю Нину! Она оказалась не только красавицей, но ещё и умницей.

Был как раз мёртвый час, когда меня к ней привели, и вместо того, чтобы меня ругать, она весь этот час со мной проговорила, расспрашивала про все мои интересы, и я ей всё рассказывал - и о себе, и о Ваське, и о Тунгузе, и обо всех своих приключениях. И видел, что ей очень интересно меня слушать. Она даже несколько раз чуть не до слёз расхохоталась. Особенно ей понравился мой рассказ о том, как я с друзьями ходил искать, куда солнце в конце дня прячется. Как мы этого места так и не нашли, а на обратном пути нас застала ночь, мы наткнулись на табор цыган и, боясь, что нас украдут, ушли в лес, где и проплутали до утра, за что все подверглись порке.

В результате этого нашего разговора, мне, вместо послеобеденного сна, было разрешено читать книжки в комнате, где хранятся игрушки. А перед Новым годом, тётя Нина заглянула к нам в дом и подарила мне книжку «Семь путешествий Синдбада».


Глава 10.

Из этого детского сада 1-го сентября 1938 года, в числе троих воспитанников, я пришёл в 1-й класс Грачевской сельской школы, и провожал нас туда весь детский сад. А следующий, 1939 год, был для меня годом расставания с Лукоморьем. Отца моего назначили главным агрономом в село Октябрьское, а мать, окончившая Бузулукский пединститут, получила туда же назначение преподавателем русского языка и литературы. Наш переезд был назначен на конец июля, и ожидание его для меня было сопряжено с грустными размышлениями, так как из полунамёков я понял, что родители не собираются брать с собой Ваську с Тунгузом. Но неожиданно, как в сказке, эта проблема разрешилась весьма благоприятно. Оказалось, что тот лесник, который подарил нам Тунгуза ещё щенком, к этому времени окончил курсы животноводов и назначен главным зоотехником здесь же, в Грачёвке, и ещё было решено, что он поселится в освобождаемый нами дом. Так что судьба Тунгуза разрешилась самым благоприятным образом. Тот лесник часто у нас бывал и Тунгуз его знал и любил так же, как и меня. Получалось, что он остаётся у себя дома со своим хозяином. А везти на грузовике в течение суток, с ночёвкой в промежуточном пункте полуволка-полусобаку, один вид которого у незнакомых с ним людей вызывал страх - дело рискованное.

Осталось только Ваську как-то устроить. Но и это получилось тоже удачно. Однажды лесник, вместе со всей своей семьёй, пришёл к нам в гости. С ним пришла и его дочь, которая была на три года старше меня. Когда все мы сидели за столом, Ваське очень понравились её косы с большими бантами на концах, и он всё время к ней лез поиграть этими бантами. Васька ей так понравился, что она в восторге схватила его и расцеловала его усатую разбойничью морду. В общем, они подружились, и у меня ревности никакой не возникло, так как я был рад, что теперь и Васька, и Тунгуз обрели новых друзей, и жизнь их устроена в лучшем виде.

И моя жизнь тоже как-то неожиданно изменилась. Однажды я вдруг вспомнил, что меня почему-то давно уже отец не порол, и поскольку я не терпел ничего непонятного, то прямо и спросил его об этом. А он рассмеялся и сказал: «Да как же пороть тебя теперь, ты же большой уже, вон во второй класс перешёл, а я в твоём возрасте ещё и в первом не учился. Так что привыкай жить не поротым».

Мне это понравилось, но всё-таки было такое чувство, будто я лишился какой-то положенной мне привилегии.

Глава 11.

А время неумолимо текло сквозь пространство, всё приближая и приближая момент расставания с Лукоморьем. И оно не было бы Лукоморьем, если бы не показало мне нечто, ему присущее. Как подарок на прощанье. Как напоминание впрок, чтобы не зазнавался и не плесневел. И не разучился верить в чудеса. Ведь сказано же в том стихотворении Пушкина: «...там чудеса, там леший бродит», и ещё, что «лес и дол - видений полны». Вот и мне явилось одно из тех, до поры - до времени, припрятанных чудес, одно из тех видений, которые хранит и лес, и дол.

Начну по порядку. Поздно вечером вся наша постоянная ватага, то есть я, Ванька Пушков и, вслед за ним по возрасту, его братья и сёстры - Лёнька, Санька, Дашка, Настька и трёхгодовалый Славка, - возвращались с Гусёвки по узкому пыльному переулку. Было очень душно. Недавно прошли коровы с пастбища, и поднятая ими пыль, висела в воздухе. И ни ветерка. Солнце уже село, и под плетнями начала скапливаться тьма. И тут мы увидели, что навстречу нам по переулку, на высоте полтора - два метра, плывёт в воздухе тускло горящий шар, величиной с мяч, которым мы обычно играем в лапту. Мы расступились, и встали, прижавшись спинами к плетням. И не двигались, потому что всем нам стало страшно. Этот шар, покачиваясь и, то опускаясь, то поднимаясь, плыл уже между нами, и казалось, что он каждого из нас рассматривает. Возле Настьки он остановился, а она испугалась, повернула к нам голову и в глазах её застыли ужас и мольба о помощи. Хорошо, что Настька стояла, как совсем окаменелая, даже не шелохнувшись. Шар резко отпрянул от неё, и с ускорением полетел к речке.

Сейчас я знаю, что это была шаровая молния. Тогда же никто из нас не знал, что это такое, и мы ни от кого о ней не слышали, но почему-то всё сделали так, как и нужно делать при встрече с этой коварной тварью. Будто кто-то заставил нас не двигаться, и это нас спасло. Но тогда мы обо всём этом, даже не догадывались, а Настька разревелась. Но мы её дружно успокоили, и, галдя и взахлёб делясь впечатлениями, продолжили свой путь.

А в полночь разразилась гроза, в результате которой, как мы узнали утром, сгорело дотла два дома в деревне, отстоящей от Грачёвки на три километра, а в нашем лесу расщепило столетний дуб от вершины до самого низа. Это была такая гроза, что все мы, от отца до Васьки, вскочили на ноги и прильнули к окнам. Кроме Васьки, конечно, но он, по своему обыкновению, удрал под печку. Окна, то были черным чёрные, то озарялись, режущим глаза, пламенем. А по чёрному небу змеились молнии, и гром гремел так, что холодело в груди и кололо в ушах. Тогда я впервые увидел, как бабушка крестится, и губы её шевелятся. Знать, молитвы читает.

И длилось это около получаса, а потом с шумом хлынул ливень. После этого ещё раз по глазам резанула ослепительная молния, и словно в сердцах так громыхнуло, что казалось, вот-вот на головы рухнет потолок.

И всё стихло, только шумел дождь. Мы все разошлись по своим постелям, но я долго не спал. Вскоре услышал, как перестал лить дождь, а где-то вдали ещё погромыхивало, и увидел, как в окно засияла луна; видно - тучи рассеялись, и как крадучись, прошёл по полу Васька. Вот он сел в лунном свете, осмотрелся вокруг, и начал умываться. Я тихонько позвал его, он подошёл, прыгнул ко мне на койку, устроился в ногах, и снова начал умываться, умылся - и замурчал. Я же уснул и проспал до утра, без всяких сновидений.

А утром сияло яркое летнее солнце, и всё вокруг быстро сохло. И где-то в середине дня, та же ватага вчерашняя, уже была на другой стороне Гусёвки, где был песчаный пляж. Промытый ливнем песок лежал ровно и был уже сухой. Мы вволю наплавались, нанырялись и улеглись на песок в ряд, вжавшись в него и дрожа всем телом. Но вскоре обсохли, снова стало жарко и мы уже снова собрались броситься в ласковую речку. Но тут это и произошло... То ли диво, то ли видение, то ли то, чего не бывает и быть не может.

Примерно в двадцати шагах от нас, у самого уреза воды, стояла кирпичная будка неизвестного назначения. Размеры её были примерно два на два метра, и такая же высота. Сбоку маленькое оконце, в которое голову не просунешь и в нашу сторону полураспахнутая дверь из замшелых досок, висящая на одной петле. Низ её, так же как и пол будки, вершка на два засыпаны песком, так что ни открыть полностью, ни закрыть её невозможно. Всего несколько минут назад, все мы, поочерёдно, выжимали в ней трусы, и никого там не видели. Вообще, вдоль берега в обе стороны на сотню метров, кроме нас, тогда никого не было. И вот, из этой будки выходят два человека - женщина и девочка, и идут в нашу сторону. Нас же удивило не столько их внезапное появление, сколько их внешний вид. Они были похожи друг на друга, как матрёшки, только ростом отличались. Женщина была ростом с десятилетнего ребёнка, а девочка на целую голову ниже её. Они были коренастые и очень смуглые, почти шоколадного цвета, с короткими, курчавыми чёрными волосами, широкоскулые, с квадратными подбородками и большими, широко поставленными миндалевидными глазами. И косы у них были короткие, широкие и прямые. Они шли рядом быстрым шагом, не глядя ни по сторонам, ни друг на друга. И хотя их губы не шевелились, но отчего-то казалось, что они беззвучно разговаривают друг с другом.

Так же необычна была их одежда. Как будто шерстяные чёрные кофты, и юбки до колен. И те, и другие понизу оторочены горизонтальными полосами красного, жёлтого и коричневого цвета. И такие же шерстяные полосатые чулки до колен. Вот только какая была у них обувь - не помню. Они быстро прошли слева от нас шагах в десяти, и скрылись за нашими спинами. Минуту мы недоумённо переглядывались между собой, а потом сели и повернулись назад, чтобы ещё раз на них посмотреть, но их нигде не было. За нами, метрах в десяти, песок кончался, и дальше, более чем на полкилометра, была невысокая трава, и лишь потом прорастали редкие кустарники и одиночные деревья, добежать до которых за минуту и собака не успеет, не то, что человек. Но их нигде не было, сколько мы не крутили головами. Мы долго сидели, судачили, а потом встали, и тут дотошный Ванька сделал, вообще, сногсшибательное открытие. Он, осмотрев песок, установил, что они, пройдя мимо нас, не оставили на песке никаких следов. После этого нам купаться расхотелось, мы оделись и, обойдя пляж, по плотине через речку ушли в село.

Но странность была ещё и в другом. Совершенно необъяснимо, что мы, уже шагая по улице, об этом событии перестали говорить, то есть забыли о нём, и никому о нём не рассказали ни в тот день и, вообще, никогда. Будто этого и не было. Как будто это кто-то вычеркнул из нашей памяти, или стёр. Это как сон, когда проснулся и сначала что-то, хоть и смутно, помнишь, а уже через несколько минут в голове остаются отдельные, не связанные друг с другом обрывки этого сна.

Много позже я где-то читал, что все люди, лично видевшие НЛО, или исчезновение неизвестно куда другого человека, произошедшее на их глазах или хрономираж, относится к этому с гораздо меньшим интересом, чем должно бы быть и быстро об этом забывают. Я думаю, что это закономерно по тем законам, которые мы не знаем и знать не можем. А эти законы не позволяют нам знать то, что мы не должны знать. Возможно для нашей же пользы. И поэтому всё это неопознанное, включая всякие НЛО, никогда разгадано не будет. Те, кто в результате сбоев в неведомой нам системе это видит, он и будет продолжать видеть, а потом забывать. А тот, кому, возможно, посчастливилось это не видеть, будет продолжать не видеть и не верить тем, кто видит. И никто исследовать это не будет, ибо исследованию это не подлежит.

Глава 12.

И вот настал день, когда вся наша семья, попрощавшись с семьёй бывшего лесника, с Васькой и Тунгузом, загрузились со всем своим скарбом в полуторку и по пыльным дорогам Оренбуржья отправились на север, к самой границе с Башкирией, в село Октябрьское. Когда-то оно называлось Каширино в честь купца, основавшего его. Потом в 1920-м году его назвали Дедово в честь большевика Дедова, устанавливающего в нём Советскую власть. А в 1935-м году установили, что большевик Дедов был не совсем правильным большевиком, и селу дали новое название - Октябрьское.

Будучи человеком коммуникабельным, я быстро там прижился, нашёл новых хороших друзей, и прошёл следующий этап жизненной школы. Там умерла бабушка за год до Большой войны, на которую отец ушёл добровольцем. Он честно отвоевал от звонка до звонка, и ему повезло. Он вернулся домой. А мать, я и брат Лёвка всю войну прожили, как и все односельчане в голоде, холоде и нелёгком труде, но с непоколебимой верой в светлое будущее. Потом всё образовалось, как нельзя лучше. Судьба провела меня по нескучным морским дорогам подводника, на которых я увидел и узнал многое, ранее невиданное и незнаемое.

О Лукоморье я быстро забыл, но оно меня не забыло, было постоянно во мне, руководило мной, и поэтому во мне одновременно было как бы два разных человека. Один был Володя Щербавских, который на отлично учился, выполнял любую работу и всё умел. Всегда был готов любому помочь, трудился в школьной редколлегии, играл на балалайке в струнном оркестре. Будучи учеником седьмого класса, во время лыжной гонки на 10 километров по пересечённой местности занял второе место, уступив первое 25-летнему комбайнёру МТС. И был другой, Володька, который теперь уже, учительницын сын - шпана и оторва - из тех, которых, - как только земля носит?! Потому, что ни одна грандиозная шкода без моего участия не обходилась.

Помню, как мы десяти-двенадцатилетние пацаны шастали по огородам. В сельских огородах тогда росла в основном картошка, свёкла да тыква, и целью наших набегов были ягоды паслёна. Это был сорняк, росший среди картофеля, и его не выпалывали, так как его чёрные ягоды величиной со смородину были сладкие, как виноград. С ними даже пироги пекли. Лазая по огородам, мы невольно повреждали картофельную ботву, а это уже был наносимый посадкам ущерб. Однажды, я с одним из своих друзей, забрались в огород одной старушки на краю села. И так увлеклись поеданием этой ягоды, что не заметили возвращения хозяйки. Она нас сразу обнаружила и стала ругаться. Мой подельник оказался проворнее - быстро вскочил, перемахнул через плетень и был таков. Мне же улепётывать в панике показалось зазорным, и весь накипевший гнев этой старушки пришёлся на меня. Я стоял, понурив голову, и, не оправдываясь, слушал всё мне причитающееся. «Как не стыдно, - укоряла старушка, - такие молодые и здоровые, а я старая и больная. Мне так трудно работать в этом огороде: полоть, поливать. Вы должны помогать старым людям, а не вредить». Вконец пристыженный, я прервал её: «Бабушка, давайте я вам выполю и полью огород». Она сразу замолкла, подумала немного и уже другим тоном говорит: «Это правда? Хорошо, мальчик, сейчас я вынесу мотыгу и ведро. Надо же, есть оказывается ещё хорошие люди». Она вынесла мотыгу и сказала: «Только прополи, а поливать не надо, земля ещё влажная».

И я приступил к работе, да так старался, что через два часа выполол пол-огорода. Но тут старушка меня остановила, сказала, что, хватит - остальное она сама доделает, и пригласила меня попить чаю. Как я не отказывался, она за руку увела меня в дом, где на столе уже стояли чайник, чашки и даже несколько кусочков сахара. Сказав, что завтра я приду и всё дополю, я сел за стол. Во время чаепития она расспрашивала меня, кто я такой и кто мои родители, чем я увлекаюсь. И о себе рассказала, что тридцать пять лет назад она была учительницей в гимназии, что муж её погиб ещё в гражданскую войну. Сначала она жила здесь со своей младшей сестрой, но пять лет назад та со своим мужем и детьми уехали на Дальний Восток, и с тех пор она живёт здесь совсем одна. Узнав, что я люблю читать, она подвела меня к большому, окованному медными листами сундуку, стоящему у стены, и открыла его. И я обмер, как тот Али-баба при виде сокровищ сорока разбойников. Сундук был полон книг, да каких книг! Правда, напечатаны они были старым дореволюционным шрифтом, но трудностей для чтения это не представляло. С этого момента я чуть не каждый день улучал, сколько мог времени, приходил к этой старушке, в течение часа или двух, работал на её огороде. И делал ещё что-нибудь по дому: плетень поправлю или крыльцо подремонтирую, или ещё что, а после работы усядусь во дворе, где-нибудь в укромном месте, часа два, а то и три, читаю какую-нибудь книгу. Сейчас уж и не упомнить всех тех книг. Там я прочитал романы «Иудейская война» и «Лжеперсы» Лиона Фейхтвангера, «Серторий», «Медичи», «Походы Цезаря и Германика», два толстенных фолианта «Земля и люди», копию легендарной Велесовой книги и комментарии к ней, «Беседы Менделеева со своими студентами», подшивки журналов «Нива» и «Пробуждение» за 1914, 1915 и 1916 год. Но всё прочитать там я не успел, осталось непрочитанным около трети того сундука. Мне стало не до чтения, так как мама в летнее время стала работать то в колхозе, то на торфоразработках, и отсутствовала дома, когда неделю, а когда и две. Я же должен был смотреть за младшим братом, заготавливать на зиму топливо, косить для коровы сено. Рано утром корову нужно было выгонять в стадо, а поздно вечером встречать, а ещё надо было кормить кур, готовить пищу себе и брату. И так далее, всего и не перечислишь.

В конце февраля 1943 года мать слегла, сильно заболев. Ещё во время работ на торфе, который нужно было черпать из холодной болотной воды, она сильно застудила ноги, вот и началось у неё воспаление седалищного нерва. Помню, как в сильную метель я добрался до больницы и упросил врача прийти к нам домой. Тот пришёл, обследовал, медсестра тут же сделала обезболивающий укол. С этого дня маму начали лечить на дому, и встала она только в конце апреля. Всё это время я в доме был и кормилец, и поилец. Стирал, гладил и чинил бельё и одежду, мыл полы, топил печь, готовил пищу, делал уборку у коровы и в курятнике. По утрам отвозил брата на санках в детский сад, а вечером привозил его обратно. Только корову я не доил, она наотрез отказалась позволять доить себя какому-то мальчишке. Так что пришлось обратиться за помощью к соседке. В свои 13 лет я стал разносторонним работником - и поваром и плотником, как тот пушкинский балда. Естественно, школу посещать ежедневно я не мог, но учился всё равно успешно. Все гуманитарные науки я самостоятельно прошёл уже давно, почти за десятилетку. На любой вопрос по истории, географии, естествознанию, зоологии я мог сходу ответить, хоть разбуди и спроси меня в полночь - заполночь. А по остальным наукам друзья-товарищи помогали, - когда объясняли, когда подсказывали. Хоть и отчаянное было моё положение, но отчаиваться было некогда. Да и приключения всякие чередой следовали.

Однажды на меня большой воз сена наехал. У нас ведь, в Оренбуржье, метели были что надо. Вот в одну из таких я шёл против ветра, лицо закрывал рукой и не увидел, что навстречу едет большой воз с сеном. Удар дышлом в грудь, я упал, и воз по мне проехал. Хорошо, что был большой пласт снега и меня в него вдавило. Воз проехал, я встал и пошёл дальше - куда надо. А ещё было так, что кончилось топливо и мы стали замерзать. Тогда (это был второй час ночи) я оделся, засунул за пояс топор и вышел в ненастную, вьюжную ночь. Увязая по пояс в снегу, я кружным путём дошёл до базара, который был огорожен сильно поредевшим за лихолетье дощатым забором. Выломал досок и всю ночь до утра в несколько заходов перетаскал их домой. Целых двое суток мы были в тепле, но на третьи пришлось снова выйти на разбойный промысел. И тут случился прокол. В нашем селе участковым милиционером был Григорий Иванович Поздняков - ну подлинный участковый Анискин, которого в известных фильмах сыграл артист Жаров. Только одна разница. Анискин был весельчак и балагур, а наш Григорий Иванович - строгий и малоразговорчивый. Но такой же справедливый и проницательный. Он осмотрел свежий пролом в заборе, по следам, оставленным в снегу, нашёл преступное логово, а уж самого преступника установить было не трудно. Не поленился поговорить с соседями, узнал обстановку, рассчитал, на сколько дней хватит краденых дров, а значит, вычислил и время следующего разбоя. Так что, на третью ночь моя с ним встреча у пролома в заборе, неожиданной была только для меня. Только он несколько опоздал, и мне кажется не случайно. Накрыл он меня уже в тот момент, когда я обвязывал верёвкой часть наломанных досок. В общем, там, на месте преступления, он крепко со мной поговорил, всё мне разъяснил, и взял с меня слово больше так не делать. После этого он помог мне донести мою добычу до дому, успокоил расстроившуюся мать, которая совершенно не знала, чем я топлю печь, и ушёл. А утром он подъехал к нашему дому на санях, гружённых дровами и торфяными брикетами. Странные в те времена были «оборотни». А мне почему-то везло на хороших людей.

Осенью 1943 года маму назначили директором семилетней школы в совхозе «Овощевод», который находился в пяти километрах от села Октябрьское. Мы переехали в совхоз и поселились в однокомнатной квартире длинного барака. Где-то на второй день, когда я вышел на улицу, меня встретили трое местных хлопцев решительного вида. Один был чуть выше меня и воистину богатырского облика, второй моего роста, а третий длинный, как жердь. «Ты кто, и как тебя зовут?» - спросил меня тот, который богатырского вида. Я назвался. «Вдарь меня по морде, а потом я тебя», - предложил он. «Зачем?» - спрашиваю. «А определим, кто из нас сильнее», - отвечает он. «Может, в грудь друг друга ударим? Зачем носы-то разбивать!» - предлагаю я встречный план знакомства. Ему моё предложение понравилось, и он согласился.

Я его ударил, но эффект был такой, как если бы я ударил по трактору. После этого он улыбнулся и даже не ударил, а просто ткнул меня кулаком в грудь, но я отлетел от него и растянулся на снегу. Вся троица расхохоталась, а длинный рывком поставил меня на ноги и представился: «Рем Ефремов. А этот, который тебя тюкнул - Захар Дунаев». Третий же, сам подал мне руку и назвался Колей Чурносовым. И с этого момента мы стали друзьями. Они были моими одногодками и исключительно талантливыми ребятами.

Захар Дунаев был сущий богатырь. Он мог присесть, развести руки в стороны - на эти руки верхом садились по такому, как я, после чего он выпрямлялся и так и держал их на вытянутых руках. А ещё он запросто разрывал, стягивающие грудь и плечи, широкие солдатские кожаные ремни.

Рем тоже был не обижен силой, но ему сопротивляться я ещё мог. С Колькой Чурносовым мы по силе были равны, но он умел так свистеть, что уши резало.

Старшим среди нас был Рем, поскольку он был исключительно изобретателен на всяческие проделки, против которых мои были просто детскими шалостями. Приведу здесь две из них.

У нас в совхозе тогда своего клуба не было, и в кино жители совхоза ходили в село. Дорога же пролегала мимо старого заброшенного, заросшего бурьяном кладбища. Вот однажды Рем и предложил одну идею, и мы нею воспламенились. Мы заранее выбрали на этом кладбище место у дороги, нашли и воткнули в землю старый полуистлевший крест, раздобыли порядочный кусок белой марли, приготовили и припрятали там же шапки с приделанными к ним большими деревянными рогами.

И вот время приспело. В сельском клубе шёл фильм «Кащей Бессмертный». Как только сеанс окончился, мы раньше выскочили из клуба и по параллельной улице бегом помчались к концу села на то кладбище. Там Рем обмотал лицо марлей и залёг у подножия приготовленного креста. А мы - остальные, надели рогатые шапки и тоже залегли в разных местах. Тут надо сказать, что Рем ещё умел мастерски подражать волчьему вою. И вот что стало. Уже совсем темно, и по дороге мимо кладбища идут, возвращающиеся из сельского клуба, жители совхоза, молодёжь в основном. Ну, кладбище - оно и в Африке кладбище.

Разговоры прохожих несколько притихают, а тут ещё волчий вой с этого кладбища начинает доноситься. Разговоры стихают окончательно, и в сердца вползает страх. Прохожие сплачиваются теснее, и все взоры направлены на кладбище, откуда вой слышится. Некоторые, правда, хорохорятся. Мол, да бросьте вы, нас всё-таки много, да и волки летом совсем не опасны.

И вдруг со стороны кладбища раздаётся стон и глухой, воистину замогильный голос: «Ох-х, душно мне-е-е-е!» Прохожие прижимаются к дальнему кювету дороги и ускоряют шаги, стряхивая со спин мурашки. А стон всё сильнее, и высокий крест начинает скрипеть и качаться... Ужас! И тут душераздирающий вопль: «Ох, голодно мне, ой-я-яй, кровушки горячей хлебнуть бы!»

Крест с громким треском падает, и над ним поднимается фигура в саване и с белым, без глаз и рта, лицом. А из разных мест, с пронзительным визгом и хохотом, выскакивают рогатые отродья.

Перепуганные насмерть прохожие, писая в трусы, со слоновьим топотом обгоняя друг друга, несутся быстрее ветра, и вмиг достигают совхоза.

А мы долго ещё давимся от смеха, и, отдышавшись, с чувством исполненного долга, не спеша, доходим до совхоза и расходимся по домам.

А вот ещё, что мы учудили. В одном бараке на окраине совхоза, у оврага, рядом с пожарной каланчой, по соответствующим датам собирались какие-то сектанты. Люди они были смирные, работники хорошие, причём, все уже старики и старушки. Поэтому, никто их не обижал, и даже особого внимания на них не обращали. Мы тоже ничего против них не имели, просто нам показалось, что они ведут скучную и неинтересную жизнь. И поэтому решили немного их развеселить. Да и себя тоже. Сейчас я не помню, что это за дата была, но дело происходило зимой, в мороз. Была светлая лунная ночь. Мы раздобыли чабанский брезентовый плащ и надшили его ещё куском брезента, так, что он метра на полтора стал длиннее. Стащили из зоокабинета лошадиный череп и внутри него, против глазниц, укрепили свечку. Нашли так же сухую жердь, длиной метров шести, а череп закрепили на метровой доске. К этому сооружению привязали ремешки, чтобы его можно было закрепить на голове. И установили наблюдение за этим собранием. Как только там стали готовиться к выходу, мы на Рема надели этот плащ с черепом, усадили его на плечи Захару, зажегши предварительно свечу, и подали ему жердь. И вот открывается дверь барака, из него чинно и важно, с зажжёнными свечками в руках, выходит процессия, распевая псалмы. Выходят они, и сразу цепенеют от такого дикого ужаса, что их анальные отверстия сжимаются с силой, способной перекусить гвоздь. Потому, что перед ними, облокотясь на каланчу, стоит страшилище, более чем трёхметрового роста, с крокодильей мордой, и горящими адским пламенем глазами. И вот эта страхолюдина отстраняется от каланчи, поднимает над головой жердь, длиной чуть ли не с телеграфный столб, и скрипучим голосом говорит: «Ну что, сладкие мои, закусили? Сейчас и я вами закушу!» А тут и я в рогатой шапке высунулся из-за другой стороны, с горящим трутом в руке, и выдохнул изо рта керосин, который огненным сполохом устремился вверх. А остальные члены нашей шайки за каланчой истошно взвыли на разные голоса. Бедолаги, сразу резко помолодев, с визгом, как кузнечики попрыгали в овраг, и вдоль него понеслись с невероятной скоростью. А мы, волоча за собой скинутые причиндалы, давясь от смеха, ушли восвояси.

Правда, на другой день, обсудив содеянное, мы всё-таки осознали степень риска и забеспокоились, не откинул ли кто из пострадавших копыта? Но к нашему удивлению и радости, случилось обратное. Они, наоборот, несколько оздоровились, а один старичок вообще излечился от мучившей его до этого хвори. Он до этого заикался, и у него тряслись голова и руки. Теперь же, больше ничего не тряслось, так что, сворачивая самокрутку, он махорку больше не просыпал и заикаться перестал, только говорить стал медленнее и тихо, при этом, оглядываясь по сторонам. Выходит, бег полезен не только трусцой, но и спринтерский, да к тому же на свежем морозном воздухе и в хорошей компании.

Подобных проказ с нашей стороны было много. Цель же моя заключается не в перечислении их. Этим я просто хочу сказать, что в моё лукоморское время, несмотря ни на какие превратности судьбы и жизненные зигзаги, люди были весёлые и добрые, в большинстве своём. И занимались мы не одними развлечениями, а ещё и много работали.

Глава 13.

Работали мы в совхозе на сенокосе, на уборке урожая, поздней осенью убирали подсолнух, а зимой возили сено из дальних скирд, из степи в совхоз. Из этих работ, первая и последняя мне больше всего нравились, и я относился к ним, как к спорту и развлечениям. Во время сенокоса управлять сенокосилками доверяли ребятам старше пятнадцати лет, а мы, мелюзга, до этого не доросшая, управлялись косами, вилами да граблями. Во время копнения и скирдования возникал просто азарт, как на ринге или борцовском ковре. Насадишь на вилы с длинным черенком чуть не целый волок сена, резким рывком упрёшь вилы этим черенком в землю, и поставишь их вертикально. Потом опять рывком, как штангу, вздымаешь их вверх, и бегом к омёту. И что есть силы, швыряешь навильник на вершину омёта. Там его принимают те, кто работают наверху (обычно женщины или старики) и плотно укладывают. Если навильник не добросишь, то он обрушивается на тебя, чем доставляет всем минуту веселья. А во время уборки урожая, я работал соломокопнителем на комбайне. Эту профессию у нас называли «дергач». Солома ссыпалась на подвижную платформу в корме комбайна. С её передней кромки, через шкив, на мостик шла толстая пеньковая верёвка. Я внимательно следил за этой платформой, и как только она заполнялась соломой, дёргал за верёвку. Платформа становилась вертикально и солома с неё ссыпалась. Дёргать приходилось в среднем через каждые три минуты, и поскольку работа шла не менее двенадцати часов с часовым перерывом на обед, то от такого дёргания верёвка периодически перетиралась и рвалась. И её нужно было быстро связать. Если до наполнения платформы этого сделать не успеешь, то спрыгиваешь с комбайна, догоняешь его, прыгаешь на заднюю кромку платформы и, заваленный соломой, падаешь на землю. Вскакиваешь, опять догоняешь комбайн, как обезьяна шимпанзе, буквально на четвереньках, влетаешь на мостик и быстро связываешь обрывки верёвки. И так за день надёргаешься и накувыркаешься, что в конце работы падаешь на валок соломы и проваливаешься в сон без сновидений, пока на рассвете тебя не растолкает комбайнёр.

Зимой же я, Захар, Колька Чурносов и Славик Зайцев, раз в неделю - в воскресенье, шли чуть свет на конюшню, запрягали лошадей и тремя санными подводами отправлялись за 15 километров в степь, где стояли скирды сена. Старшим с нами ехал семнадцатилетний тракторист Володя Коцарёв. Личность особенная по всем статьям. Во-первых, несмотря на возраст, он был один из лучших трактористов. А во-вторых, сила его была воистину былинная. Он богатыря Захара мог поднять, как котёнка, положить на землю и так прижать к ней руками, что тот, сколько не дрыгался, подняться не мог. При этом, богатырским видом он не обладал, а был только очень высок ростом. Когда разденется, то мускулатурой тоже на Шварценеггера не походил. Просто был жилистый, и тело его было каучуковой упругости. Он мог гвоздь выдернуть пальцами из доски, как клещами, а когда заводил трактор, то рукоятку стартёра крутил, словно ручку патефона. Вот какой был этот Володя Коцарёв. А ещё он хорошо пел свои мордовские песни (он был мордвин по национальности). Голос у него был хороший, да и язык мордовский очень певучий.

Мы приезжали к скирдам, нагружали сани сеном, плотно, с помощью верёвок, прижав его бастрыками, и ехали обратно. Вояж по зимней степи был небезопасен. Шум войны, идущей на западе, согнал оттуда волков на восток, и их поголовье в наших местах возросло значительно. Они бегали большими стаями, и скот резали беспощадно, несмотря на отчаянное противодействие собак и людей с вилами и дубинами. Ведь не было у нас ни охотников тогда, ни ружей. Охотников-то, понятно почему. Все ушли на фронт. А ружей - не знаю почему, то ли продажу их запретили (на всякий случай), то ли купить не на что было. Но мы ездили безбоязненно. У всех у нас были не только вилы, но и дубины утыканные гвоздями, а ещё мальчишеская отвага. Мы не раз видели волков, пробегавших в отдалении, или сидящих и провожающих нас глазами. Но к нам они не приближались, то ли Колькиного пронзительного свиста боялись, то ли знали, что у Володи Коцарёва есть настоящий боевой лук и полный колчан стрел к нему.

Славный лук он сделал. Не игрушечный и не спортивный, а настоящий - боевой, подобный тем, с которыми когда-то наши предки бились с ворогом. Он был из какого-то дерева, обработанного особым образом, тетива же сначала была изготовлена из воловьей жилы, но, видимо, не совсем точно была соблюдена старинная технология и поэтому она постепенно вытягивалась и ослабевала. Тогда Володя сделал её из трёх скрученных гитарных струн. Стрелы же были тростниковые, оперённые, и снабжены наконечниками из заточенных стальных гвоздей. Я мог оттянуть тетиву этого лука чуть-чуть, и она летела не дальше двадцати шагов. Захар мог стрелу пустить более чем на полсотни шагов. Володя же стрелял на полторы сотни шагов и пробивал насквозь двадцатимиллиметровую доску. Только всё обошлось мирно, и конфликта у нас с волками ни разу не было.

Я полагаю, что волчья опасность для человека, конечно, существует, но в фильмах, литературе и рассказах она сильно преувеличена. В те поры, о которых я пишу, мне часто довелось с волками встречаться, и подолгу их наблюдать, и я сделал вывод, что эти звери довольно осторожны и умны.

Когда мы переехали в совхоз, мне не хотелось расставаться с прежней сельской школой, где у меня осталось много друзей. Мать меня не отговаривала и я, будучи тогда учеником шестого класса, продолжал учиться в селе. Кроме меня, в селе учились двое десятиклассников - Шурик Ткаченко и Вася Акишкин. Рано утром, когда зимой ещё темно, мы встречались у каланчи, и, встав на лыжи, как ветер преодолевали пятикилометровую дистанцию от совхоза до села. Так же, после уроков, возвращались обратно. И очень часто, на пределах видимости, наблюдали волков, сидящих, а то и пробегающих на параллельных и встречных курсах, или пересекающих нам дорогу. Часто они останавливались, давая нам возможность проехать мимо, после чего продолжали бежать своей дорогой. И никакой конфронтации, будто они считали нас просто знакомыми соседями.

Однако, в совхозную школу мне перейти всё-таки пришлось. Но не по своей воле. Там, в сельской школе, я совершил необдуманный поступок. По несерьёзности, взял и нарисовал смешную карикатуру на военрука. Я нарисовал наш строй в виде шеренги зайцев с торчащими ушами и с длиннющими винтовками, а перед строем - стоящего военрука в обличье волка с когтистыми лапами за спиной. Карикатура всем очень понравилась, и все весело смеялись. Но как-то неожиданно подошёл военрук, и эту картину забрал - она ему почему-то не понравилась. И директору школы, которому её отнёс военрук, она тоже не понравилась. Вот меня из школы и исключили, всего за три месяца до окончания учебного года. Но в своём совхозе, видимо, как хорошего сельскохозяйственного работника, меня в школу приняли, в ней я и закончил семилетку. А на следующий год, когда уже закончилась война, и мой проступок на радостях был забыт, я снова перешёл в сельскую школу, уже в 8-й класс.

Тут и отец с войны вернулся, пошёл работать снова старшим агрономом в селе, и мы опять переехали жить в село.

Глава 14.

Не могу умолчать о двух событиях моей давней жизни, которые тесно связаны с Лукоморьем, и не могли не повлиять на мой внутренний мир и образ моего мироощущения.

В том совхозе я встретился с двумя интересными людьми. Первым был дед Ус. Он был мордвин. Когда и почему оказался он в совхозе, я не слышал, знал только, что родом он из мордовской деревни Никитино, находящейся в трёх с половиной километрах от совхоза. Жил он один в деревянной избушке у самого берега большого озера. Раза два в год его навещала родственница из Никитино, приносила ему разные продукты, стирала, убирала и уходила, унося солёную и вяленую рыбу. Сам же он не только из совхоза никуда не выходил, но и по нему редко перемещался. Он, в основном, рыбачил и копался в своём огороде.

Это был высокий седой старик, с длинными висячими, как у Тараса Бульбы, седыми усами. Потому и прозвище его - дед Ус, а настоящей фамилии ни от кого никогда не слышал. Сколько ему лет, тоже никто толком не знал. Одни говорили, что около ста, другие - что больше ста. Огород у него был богат на диво. Помидоры и огурцы были невиданной величины. Он их регулярно приносил в детский сад, который стоял тоже на берегу, в полсотни метров от его избушки, или же раздавал, кому попало. Никто от этих подарков не отказывался, но и восторгов не выражал, а просто вежливо благодарили. Его все почему-то боялись и многие считали колдуном невероятной мощи. Поэтому и в его огород никто ни разу залезть не посмел, хотя огорожен он был, чисто символически, низеньким - ребёнок перешагнёт - заборчиком, увитым цветами. Но люди - ладно. Но вот почему козы туда тоже не наведывались, и совершенно равнодушно проходили мимо, это уж совсем непонятно.

Озеро в совхозе было длиной и шириной метров по восемьсот, и по нему плавали торфяные острова, поросшие высоким камышом, кугой, кустарником и даже деревьями. А в самом озере карасей и линей водилось, видимо-невидимо! О лягушках, - уж, я и не говорю. Лягушачий хор того совхоза - во всём районе славился своей мощью и красотой. Но озеро почему-то обладало дурной славой, и никто из купающихся не решался отплывать от берега дальше полсотни метров, но даже слухов о том, что там кто-либо утонул, я не помню.

Однажды я, Захар и Рем наблюдали, как дед Ус переплыл это озеро и, без остановки и отдыха на другом берегу, вернулся обратно. Тут надо сказать, что купался он всегда в нижнем белье, то есть в белых кальсонах и рубахе. Мы посовещались и тоже решили переплыть озеро. И переплыли. Окрылённые подвигом, мы отдохнули немного на траве того берега и вернулись тем же путём обратно. А потом стали переплывать туда и обратно без отдыха, и к нашей компании присоединились Колька Чурносов и Славик Зайцев. Больше таких храбрецов не нашлось. Правда, не знаю, как остальные, но я при таких заплывах всегда ощущал какую-то опаску. Ведь, что только про это озеро не говорили: и что у него в некоторых местах нет дна, и что какое-то чудище там водится. Тех, кто это чудище видел своими глазами, я не встречал, а вот зимой, когда мы ходили по льду озера, иногда в его глубине раздавался какой-то гул.

Я уже писал, что волков в наших окрестностях тогда встречалось много. Иногда зимой они по этому озеру и в совхоз забегали, где пили воду из большой колоды на нашем берегу. Туда воду наливали, что бы поить скот. А иногда ночью и в окна крайних бараков заглядывали. Всяко бывало. Но однажды уборщица детского сада рассказала совсем невероятное. Было уже поздно и темно, она закончила уборку, выключила свет и уже хотела выходить наружу, но увидела в окно, как бегут через озеро семеро волков. Они подбежали к колоде, а вода в ней замёрзла, тогда они перепрыгнули через заборчик и остановились у двери избушки деда Уса. Дверь открылась, и из неё с деревянным ведёрком вышел этот дед. У женщины от страха чуть сердце не остановилось, но ничего не случилось. Дед поставил ведро, и волки по очереди стали из него лакать воду. Потом дед почесал за ухом их вожака, выплеснул остатки воды и ушёл в избушку, а волки развернулись, опять перемахнули через заборчик и побежали через озеро на другую сторону.

Мне дед Ус нравился, потому что был очень похож на Тараса Бульбу, которого я видел в книжке на картинке, поэтому я, когда с ним встречался, всегда вежливо здоровался. И он здоровался со мной и приветливо улыбался. А главное, я его совсем не боялся и не верил, что он колдун, потому что колдуны так не улыбаются.

Вторым особенным человеком был Николай Николаевич Капустин - моряк Черноморского флота. Появился он у нас ранней весной 1944 года, и с этого момента в жизни совхоза началась новая эра. На его теле ран было не счесть, и после полугода лежания в госпиталях, его демобилизовали, так как воевать по всем нормам он уже не мог, но душа его и сердце были переполнены энергией и жаждой творить добро. К нам он был направлен начальником клуба, а у нас и клуба-то, как такового, не было. Было то, что когда-то называлось клубом. И этот человек сумел расшевелить и сплотить вокруг себя всех ребят и девчат, заинтересовать взрослых и убедить руководство совхоза. За полгода у нас возник, сформировался и заработал свой клуб. Мы своими руками настелили новые полы, заменили крышу, всё отштукатурили, побелили, покрасили, где могли, насобирали стульев, сами изготовили табуретки и скамьи. Конечно же, нам помогали рабочие мастерских, комбайнёры и трактористы. Нашлись два гармониста - Шурик Ткаченко и тракторист Николай Донцев. Я и ещё шестеро ребят играли на балалайках, а сам наш завклубом играл вообще на всех инструментах, особенно на гитаре. И не счесть, сколько он знал песен, да каких песен! И всем песням он нас научил, и у нас получился отличный хор. Совхозный конюх и водитель единственной совхозной полуторки отлично плясали, и среди женщин среднего возраста немало оказалось певуний и плясуний. Володя Коцарев был мастер постукалок - это такой мордовский музыкальный инструмент, вроде кастаньет, игрой на которых он обучил ещё нескольких ребят. Так что, у нас образовались и свой оркестр, и хор, и солисты были. Съездил Николай Николаевич в Оренбург, вернулся через две недели и привёз киноаппаратуру, так что с мая 1945 года в совхозе было уже своё кино. А клуб стал постоянным местом общения всей молодёжи, и никогда не пустовал.

Глава 15.

Но сказки кончаются с концом детства, а детство перестаёт быть таковым, когда уходит последняя сказка.

Моя юность сразу стала взрослой, как у большинства ребят и девчат того времени. Окончив среднюю школу, я сразу пришёл в Высшее Военно-морское училище и дал присягу на верность Родине, хотя верен ей был с самого своего рождения, опять же, как большинство тогдашних её сынов и дочерей. Потом я стал подводником, дослужился до командира средней дизельной подводной лодки, прошёл все моря, омывающие берега своей большой страны, и долго не вспоминал Лукоморье. Но однажды услышал о нём, и сразу как проснулся - вспомнил всё, что было.

Когда я в 1970 году привёл из Магадана во Владивосток свою израненную льдами и штормами «С-288» и поставил её в док Дальзавода, а потом возвращался вечером в расположение бригады подводных лодок, то проходя по одной из улиц, услышал льющуюся из окна дома песню своего любимого барда Владимира Семёновича Высоцкого. Это была песня о Лукоморье, и в ней были такие слова:

«... Там и вправду ходит кот -
Как налево, так споёт,
Как направо, так загнёт анекдот...»

г. Рига
2010 год.